Перчинка
Шрифт:
__- Сколько дадите, синьор, — ответил Перчинка. Старик пожал плечами.
— Ну, уж в этом я ничего не понимаю, — сказал он. — Мария, сколько нужно ему заплатить?
— М-м… — замялась женщина. — Если как по карточкам…
— По каким карточкам? — перебивая ее, воскликнул Перчинка. — При чем тут карточки?
— Помолчи, дай договорить, — сердито возразила женщина.
— Я его по сто лир за литр продаю, — не слушая ее, решительно продолжал мальчик.
При этих словах оба его покупателя подпрыгнули на месте.
— Сто лир за литр! —
Перчинка молча пожал плечами. Его совсем не интересовало, какое жалованье платят профессорам.
— Мы бы могли взять пол-литра и заплатить тебе десять лир, — снова заговорила женщина.
Мальчик покачал головой и протянул руку за бутылкой. Однако женщина проворно отступила назад.
— Да погоди ты, — с досадой воскликнула она. — Ну что ты, боишься, что у тебя его украдут?
— Нет, так у нас ничего не выйдет, — начиная сердиться, воскликнул Перчинка. — Двадцать лир за литр! А вы знаете, почем оно мне самому обходится?
Неожиданно ему бросился в глаза застекленный шкаф, стоявший за спиной у профессора. В шкафу виднелась фотография какого-то юноши с роскошными усами, в военной форме. Рядом с ней висел пробитый пулей шлем, два ружья старого образца, патронташи, кинжал и военный мундир, какого мальчик никогда в жизни не видел.
— Да, возможно, ты прав, мой мальчик, — устало проговорил старый профессор. — Но у меня просто-напросто нет таких денег. Несколько десятков лир — вот все, что у меня есть, и на эту сумму я должен жить до тех пор, пока снова не начнут платить жалованье. Ты уж извини, но я не в состоянии купить твое масло.
Женщина чуть не плача вернула бутылку Перчинке, который стоял, о чем-то размышляя.
— Я мог бы обменять на что-нибудь, — сказал он наконец.
— А на что бы ты мог обменять? — сразу оживилась женщина.
— Ну, например, вот так: я вам дам бутылку масла, а вы мне вот эти ружья и патроны, — предложил мальчик.
Женщина умоляюще посмотрела на профессора. Тот стремительно повернулся к шкафу и долго, долго стоял так, не отрывая скорбного взгляда от лица юноши на фотографии.
— Нет, — медленно проговорил он. — Я предпочитаю вовсе отказаться от еды… А это нельзя — память.
— Целую бутылку, — заметил Перчинка, который все еще не терял надежды сторговаться.
— Нет, мальчик, — решительно возразил профессор.
Это вещи моего сына… Он умер. Нет. Я их не отдам за все золото в мире.
Перчинка пожал плечами и, не прощаясь, пошел к двери. Женщина чуть не со слезами на глазах пошла следом.
— А ты не хочешь обменять на мое платье? — робко спросила она. — Или, может, тебе подойдет старый костюм профессора?
Перчинка покачал головой. Однако, уже переступив порог, он остановился и сказал:
— Знаете что, отлейте себе стаканчик. А когда профессору заплатят жалованье, вы мне отдадите.
Глава IX
БОРЬБА НАЧИНАЕТСЯ
Моросил
Густая, липкая грязь хлюпала под ногами сотен людей. Это хлюпанье и шарканье обуви по мостовой сливалось в какой-то странный звук, словно огромная змея ползла по улицам города.
Их было три или четыре сотни. Выстроившись в какое-то подобие колонны, они брели по мостовой, сопровождаемые вооруженными немцами. Двое немцев шли впереди колонны, остальные по бокам и сзади. Дождь лил на каски немцев, на обнаженные головы парней, на седины стариков.
Перчинка остановился, с удивлением воззрившись на абсолютно голый, покрасневший от холода череп, маячивший впереди, на котором блестели капли дождя. Люди шли с опущенной головой. Ни слов, ни улыбок.
— Куда они идут? — спросил Перчинка у невысокой женщины в черном, стоявшей на углу улицы Данте.
— А кто их знает, сынок? — отозвалась та. Лицо у женщины было грустным.
— Когда немцы увозят тебя, никогда не знаешь, куда попадешь, — добавила она, помолчав.
— А почему их увозят? — снова спросил Перчинка. Но женщина не знала, что ответить мальчику. Она так же, как и он, не умела читать и не знала, что написано в прокламациях, расклеенных на стенах домов. Это был приказ немецкого командования. Все мужчины, говорилось в нем, должны явиться в распоряжение немецких и итальянских фашистских властей и считать себя военнообязанными. Это относилось и к пятнадцатилетним подросткам и к старикам.
В длинных колоннах, печально движущихся по городу, было немало стариков. Со своего места Перчинка заметил по крайней мере троих. На площади Данте он увидел, как немцы остановили переполненный трамвай. Двое стали у передних дверей, двое у задних. Пассажирам предложили сойти. Всех выходивших из трамвая тут же делили на две группы, одна состояла из мужчин, другая из женщин. Перчинка видел, как какая-то женщина судорожно прижимала к себе высокого бледного юношу лет пятнадцати, словно пыталась спрятать его в своих материнских объятиях. Один из немцев, произнеся несколько непонятных слов, мягким, почти ласковым движением отодвинул их друг от друга. Стоявшие рядом женщины принялись успокаивать плачущую мать, а юноша, поникнув головой, присоединился к группе мужчин.
По городу шли длинные колонны безоружных итальянских солдат. Обычно их сопровождали немецкие унтер-офицеры, а за колонной ползли два-три танка. На стенах домов изо дня в день появлялись прокламации, приказывающие под угрозой смертной казни сдать оружие и радиоприемники.
Старик Микеле, который снял мундир ополченца ПВО и вновь принялся за свое прежнее ремесло разносчика, как умел, объяснял Перчинке события, происходившие в городе, и всегда ужасался, читая приказы немцев.
— К ним применили оружие. Это значит расстреляли, понимаешь? — воскликнул он, остановившись однажды перед одним из приказов.