Перебежчик
Шрифт:
Серия в голову. Мимо. Перчатки. Уход влево.
Игра на дистанции.
Еще такая же серия. Как неоригинально. Мимо. Перчатки Уход…
Небо. Облака. Рефери.
— Один! Два! Три!
— Вста-вай, вста-вай, вста-вай! — орали зрители.
Рефери неспешно считал, давая выбор, вставать или сдаться.
На восьми Уинстон повернулся набок и неловко поднялся, закрывая лицо перчатками. Голова гудела.
Рефери отступил на шаг, и тут Саша поднял руку и отошел к канатам.
— Ыыыы, — сказал он, наклонившись к своему секунданту.
Секундант вытащил у него капу,
— Миха! — крикнул он.
— А?
— Ты мне сказал, что он Таньку обидел?
— Ну.
— А почему она тогда тут стоит и за него болеет?
— Так это…
— Танька, ты-то что скажешь?
— Да наши вечно на городских наезжают, будто сам не знаешь. Нормальный он. И на воротах за нас стоял.
— Ну тогда ничья.
— Что? — переспросил рефери.
— Ничья, — твердо ответил Саша, — Не на соревнованиях. Чисто по-дружески побоксировали и хватит.
Уинстон опустил руки и кивнул.
Рефери встал между бойцами, взял обоих за запястья и поднял вверх обе руки. Зрители зааплодировали.
— Ты четкий пацан, — сказал Саша англичанину, — То есть, мужик. Ходи по нашей улице и с девчонками можешь гулять. И в клуб тоже заходи, потренируемся. Миха по ходу сам неправ. Я с ним еще поговорю.
— Спасибо, — ответил Уинстон.
— Что происходит? — строго спросил незаметно подошедший Степанов.
— Матч происходит, Николай Алексеевич. Только что закончился, — ответил кто-то из парней.
— Вы бы ему еще покрупнее противника нашли? Или искали, да не нашли? — сурово спросил майор.
— Да он отличный боксер, Николай Алексеевич! — оправдываясь, ответил Саша, — У него техника столичная, он по очкам меня почти всухую уделывает!
— Да? По очкам уделывает, но падает почему-то он, а не ты?
— Я разве знал, что он с такой техникой удар не держит!
— Твой удар вообще кто-то держит?
— Да держат. Не держали бы, я бы чемпионом области был. Ну извините, Николай Алексеевич, но чего я буду в поддавки играть, если вижу, что он и человек серьезный и боксер настоящий. Что мне теперь, легковесов за людей не считать?
— Ладно, Саша, к тебе замечаний нет, — «к тебе» было сказано так, что все остальные инициаторы матча втянули головы в плечи.
— Ты как там? — обратился Степанов к Уинстону.
— Хорошо, — ответил Уинстон, пошатываясь.
— Тогда идем в баню.
14 Глава. Традиционный неанглийский досуг на Руси.
Баня, как и все прочие капитальные строения в этой местности, представляла собой сруб из толстых бревен, утепленный мхом. Внутри кирпичная печь. При необходимости, в бане можно было жить как в доме, только теснее. Такие домики стояли на всех участках, но самым большим из них оказался тот, в который пришли Степанов с гостем.
Перед ними в баню зашли двое хромых мужиков. Один хромал на правую ногу, другой на левую. Оба носили на здоровых ногах добротные кожаные ботинки, а на нездоровых рваные тапочки.
— Хорошо тому живется, у кого одна нога! — встретил их нестройный хор.
—
Внутри на лавках уже сидело человек десять, одетых только в военные трусы зеленого, синего и черного цвета. В одну из стен была встроена печь, перед дверцей лежали дрова, а в печи горел огонь. Вверху вдоль деревянных стен на веревочках висели связанные пучки сушеных веток с листьями. В помещении стояла достаточно высокая температура, чтобы сидеть в одних трусах. Уинстон даже и припомнить не мог настолько нагретой комнаты на родине. Зимой в нормальном английском доме комнатная температура градусов пятнадцать, а летом как на улице.
Когда двое хромых разделись, один отстегнул протез с правой ноги, а другой с левой. Но на фоне остальных отсутствие ног в глаза не бросалось. Тела всех собравшихся украшали боевые шрамы. Пулевые, осколочные и прочие. Ожоги всех степеней. Куски пересаженной кожи другого цвета. Швы от операций, такие грубые, что наводили на мысль скорее о вскрытии, чем об операции.
Один из них здоровался левой рукой.
— Почему? — удивился Уинстон, глядя на здоровую правую.
— У него правую от япошки пришили, — сообщил кто-то.
Левша поднял правую, и стало видно, что она ниже шрама посередине предплечья действительно сильно отличается от левой.
Уинстон решил, что хватит пялиться, и начал раздеваться сам.
— Ооо! Помотала его жизнь, — отозвался один из мужиков.
— Плен у янки или лайми и рукопашка с узкоглазыми, — подтвердил другой.
— Откуда вы знаете? — удивился Уинстон.
— Да на тебе все написано, — ответили ему, — По ребрам пинали гриндерсами, а на груди красной ниточкой шрам от вакидзаси.
— Может, от катаны, — предположил кто-то.
— От катаны он бы живым не ушел.
— Зубы-то выбили или сами выпали? — спросил хромой.
— Выбили, — честно ответил Уинстон.
Степанов, несмотря на вроде бы другое положение в обществе, вписывался в общую картину как родной, хотя и со своей спецификой. Много порезов, сломанные ребра, пулевые ранения без выходного отверстия. Тот, кто сражается там, где стреляют из пистолетов и бьют ножами. Боец невидимого фронта.
— Парилка готова, чего ждем? — открылась деревянная дверь, из которой пахнуло адским жаром, паром и горячим, но не горелым деревом. Голый человек, который оттуда выглянул, выглядел мокрым и очень горячим.
— Идем, — сказал левша.
— Только не торопитесь, — сказал Степанов, — Знаю я вас, наподдаете, что потом непривычному человеку и не зайти. Давайте гостя сначала попарим.
Все сняли трусы. Уинстон вспомнил душевую в тюрьме. Десять голых заключенных и охранник со шлангом. С тех пор его голыми мужиками не удивишь. Он разделся догола и неуверенно шагнул в деревянный ад.
Чего в английских тюрьмах не было, так это пытки жаровней и горячим паром. Даже в комнате сто один. Вряд ли какой-нибудь англичанин имел тайный страх, что он окажется внутри деревянного парового котла. В «парилку» нормально влезали четыре человека. Будь она больше, никаких дров не хватило бы ее настолько разогреть.