Перечитывая Мастера. Заметки лингвиста на макинтоше
Шрифт:
Это гротесковые приемы, вскрывающие преступную сущность и лицемерие социальной системы, пошлость бытия и идиотизм официального мира, в котором подавляющее большинство людей занимается не своим делом. (Из него такой же директор, как из меня архиерей – точная характеристика Степы Лиходеева, данная Азазелло, вполне в духе карнавализации). Пародирование, кривляние, откровенное издевательство и глумление в разных формах есть естественное проявление смеховой стихии и, в тоже время форма отрицания социальной действительности путем выявления ее несоответствия, прежде всего, нравственным ценностям. Мысль М. М. Бахтина о том, что «смех в литературе является эстетическим отношением к
Она действительно проявляется, прежде всего, в эстетическом отношении к действительности, в языке произведения. Семантика понятия «карнавал» охватывает мировоззренческие и речевые характеристики произведения. Например, обесценивание внешнего положения человека в жизни, подчеркиваемое игрой случая, одна из особенностей репрезентации художественных образов жанра мениппеи. У Булгакова очень точно это выражено в реплике Коровьева:
– Что такое официальное лицо или неофициальное? Все это зависит от того, с какой точки зрения смотреть на предмет. Все это, Никанор Иванович, зыбко и условно. Сегодня я неофициальное лицо, а завтра, глядишь, официальное! А бывает наоборот, и еще как бывает!
Особое значение в мениппее имеет стилистический облик слова. Широкое использование гротеска, пародии, гиперболы (Коровьев - Пойду приму триста капель валерьянки, забудусь сном) характеризует этот сатирический жанр.
М. М. Бахтин вводит такое понятие, как «неуместное слово». ««Неуместное слово», - как пишет Бахтин, - неуместное или по своей цинической откровенности, или по профанирующему разоблачению священного, или по резкому нарушению этикета – также весьма характерно для мениппеи» (Бахтин 1979: 135). Таковы сцены предсказаний буфетчику Сокову, Берлиозу и Майгелю их кончины, сцены разоблачения в варьете, вскрывающие моральный облик собравшихся, таковы системное пародирование официальной культуры в романе.
Наиболее последовательную концепцию понимания романа «Мастер и Маргарита» как мениппеи представил в своей статье Камил Икрамов (статья была написана еще в 80-е годы, а впервые опубликована в конце девяностых). По мнению исследователя, главными отличительными чертами булгаковской мениппеи являются подвижность границ между добром и злом («дьявольская путаница добра и зла» в романе»), которая в итоге и приводит к «страшному союзу жертвы с палачом», и политизированный ад, то есть близость образа Воланда к таким историческим персонажам, как Ягода – известный руководитель ГУЛАГА. Могущество возглавляемого им ведомства, конечно же, в каком-то смысле могло конкурировать с ведомством Воланда, по количеству загубленных душ, например… Однако выводить напрямую такие параллели кажется нам натяжкой.
Союз жертвы с палачом предполагает духовный слом человека, примирение с пороком, так, например, с пороком малодушия. А это-то как раз противоречит концепции романа. Наконец, такой союз никак не предполагает юмора, доброй усмешки, с которой смотрит в финале романа на Пилата бродячий философ, простивший своего палача через двенадцать тысяч лун. Счета оплачены. И наказание не может быть вечным, иначе оно теряет всякий смысл.
Черты мениппеи представлены в эстетике романа довольно полно и последовательно. Практически нет ни одной существенной особенности этого жанра, которая не была бы так или иначе представлена в «Мастере и Маргарите» и не составляла бы существенную черту поэтики романа.
Самое забавное, что М. Булгаков, скорее всего, не задумывался о том, что писал роман с чертами этой жанровой разновидности сатирического произведения,
Жанровая природа глав о Москве и Ершалаиме, составляющих в общем и целом единство романа, все-таки совершенно различна. Об этом писалось довольно много. Но все-таки жанровое своеобразие загадочного «романа» о Понтии Пилате, о библейских главах, о ершалаимских главах, об исторических главах, как разные исследователи называют этот текст в тексте, – вопрос до сих пор открытый. Назвать его интерпретацией Евангелия так же неубедительно, как «Фауст» Гете интерпретацией «Легенды о докторе Фаусте». Это, конечно же, художественный оригинальный текст, в фабульной основе которого лежит всем известное событие, по Булгакову, прежде всего, историческое событие, точнее, историческое и мистическое одновременно, и лишь потом имеющее отношение к каким бы то ни было текстам.
От ершалаимских глав тянутся нити ко всем героям московских глав, текст постоянно цитируется и обсуждается, и вместе с тем, он настолько своеобразен в своей жанровой специфике, что воспринимается как нечто цельное и совершенно самостоятельное.
Основная масса исследователей пыталась определить жанровое своеобразие этого текста в его отношении к библейским источникам, и, прежде всего к еван-гелиям и апокрифам. Это просматривается даже в названиях книг: «Евангелие Михаила Булгакова» А. Зеркалова, «Евангелие от Михаила» О. Кандаурова.
В свое время один из видных исследователей творчества Михаила Бул-гакова сербский профессор М. Йованович в статье «Евангелие от Матфея как литературный источник «Мастера и Маргариты» мнения о том, что концепция образов романа лежит в русле православной традиции, но автор выбрал метод «апокрифизации» евангельского текста. На апокрифическую природу этого текста указывают в своих исследованиях и П. Блейк, Б. Бити и Ф. Пауэл, делающие акцент на мысли о том, что пересмотр евангельских канонических текстов предпринимается М. А. Булгаковым с позиции признания истинности апокрифической версии известных событий и апокрифической природы канонических евангелий. Б. А. Гаспаров считает, что весь роман в целом следует признать апокрифом, вызывающим ассоциацию с апокрифическим «Евангелием Иуды» (Гаспаров 1978).
Апокрифом, заметим в скобках, является такой жанр религиозной литературы, который тематически тесно связан с каноническими книгами Ветхого и Нового заветов, но в трактовке сюжета заключает еретические элементы. Они могут касаться трактовки образов, отклонения от православного канона в описании событий, представлять события, которых нет в канонических текстах.
Но суть проблемы как раз и заключается в том, что Михаил Афанасьевич Булгаков писал художественное произведение, и даже высокохудожественное произведение. И оно действительно связано с библейской тематикой. И помимо канонических и апокрифических текстов, которые он, конечно же, очень хорошо знал, он использовал довольно обширный объем исторической литературы. Фактологический материал, накопленный автором, изучавшим труды знаменитого иудейского философа и историка Иосифа Флавия, римского историка Тацита, историков религии Э. Ренана, Ф. – В. Фаррара, имел огромное значение для создания образов романа о Понтии Пилате.