Перед бурей
Шрифт:
вольно складно. Но значит ли это, что у меня есть настоя-
181
щий, большой поэтический талант? В шестнадцать лет все
пишут стихи, однако Пушкины и Некрасовы рождаются
раз в столетие. Что ж я такое: один из обыкновенных гим
назических стихоплетов или
рой божьей»?
Настроения мои часто и резко колебались то в одну, то
в другую сторону. Иногда мне казалось, что в душе у
меня горит яркий огонь таланта и что мне суждено стать
крупным поэтом. Тогда я воображал себя вторым Некрасо
вым (я признавал только «гражданскую поэзию») и в яр
ких красках рисовал, как я отдаю все свое дарование на
службу делу народа и как мой гневный стих ударяет по
сердцам людей «с неведомою силой». В такие минуты я
чувствовал себя счастливым, могучим и непобедимым.
Иногда же, наоборот, мне казалось, что я совершенная
бездарность, что стихи мои никуда не годятся и что все
мои творческие попытки являются лишь «пленной мысли
раздраженьем». Тогда на меня находили уныние, депрес
сия, неверие в свои силы. В такие минуты я ходил мрач
ный, нелюдимый и любил декламировать знаменитое гей-
невское «Warum?»:
Warum sind derm die Rosen so blass,
O, sprich, mein Lieb, warum?
Waram sind denn im grunen Grass
Die blauen Veilchea so s t u m m ? 1
И, дочитавши до конца это изумительное стихотворе
ние, я в состоянии глубокого пессимизма задавался во
просом:
— Разве жизнь, природа, человечество, идеи, мысли,
чувства, радости, печали, стремления — разве все это не
есть одно сплошное, роковое «Warum?»
Я тщательно скрывал от всех минуты моих упадочных
настроений, но пред Пичужкой моя душа открывалась.
Я искал у нее утешения и ободрения. И она мне это дава
ла. С каким-то чисто женским умением она успокаивала
меня и возвращала мне веру в самого себя. Особенно вре
зался мне в память один случай.
Как-то тихой лунной ночью мы с Пичужкой возвраща-
182
1
В переводе Надсона эти стихи звучат так:
Отчего бледны и печальны розы,
Ты скажи мне, друг мой дорогой?
Отчего фиалки пламенные слезы
Льют в затишьи ночи голубой?
лись на пароходе в Сарапул из Чистополя, куда мы езди
ли проводить знакомого приятеля. Спать нам не хотелось,
и мы долго сидели на палубе, наслаждаясь открывавшей
ся перед нами картиной. Могучая темноводная Кама тихо
сияла
поросшие хвойными лесами, угрюмо свешивались над ее
шумными струями. Равномерные удары пароходных колес
гулко отражались по крутоярам, переливались протяжным
эхом и где-то замирали вдали.
Потом мы заговорили. Я вновь коснулся моего больно
го вопроса. Я долго доказывал Пичужке, как важно было
бы, чтобы я имел поэтический талант: я горы сдвинул
бы с места, я поразил бы в самое сердце «ликующих и
праздноболтающих», я вдохновил бы своей песней на
род на борьбу. Я закончил свои мечты горестным воскли
цанием:
— Если я не стану большим поэтом, то не стоит жить!
Пичужка дружески положила руку на мое плечо и ка
ким-то особенно проникновенным голосом сказала:
— Жить стоит, если ты даже и не станешь большим
поэтом.
Пичужка была права. С тех пор прошло свыше сорока
лет. Я не стал ни большим, ни даже маленьким поэтом.
И тем не менее, оглядываясь на весь пройденный мной
путь, я с глубоким убеждением могу воскликнуть:
— Да здравствует жизнь!
17. ТРАГЕДИЯ ЦЕРКОВНОГО ОРГАНИСТА
Осенью 1900 года я стал брать частные уроки немецко
го языка. Мать считала, что каждый интеллигентный че
ловек должен хорошо знать, по крайней мере, один ино
странный язык, но предоставила мне самому выбор языка.
Я остановился на немецком, — и виной тому был Гейне.
Еще в шестом классе я начал почитывать его произведе
ния, и они сразу произвели на меня сильнейшее впечатле
ние. Эта любовь к великому немецкому поэту в дальней
шем все больше росла параллельно с моими увлечениями
другими авторами, в частности Байроном, и к восьмому
классу превратилась в настоящую страсть, которая посте
пенно отодвинула назад всех моих прежних литературных
«богов». Пичужка прислала мне портрет Гейне—я повесил
183
его над своим столом и поминутно им любовался. «Я не
видел лица лучше, чем у Гейне, — писал я в то время Пи
чужке и затем прибавлял: — С
каждым днем я открываю
в Гейне все новые и новые достоинства и убеждаюсь, что
этот вечно насмешливый, вечно скептический Аристофан
девятнадцатого века — один из величайших гениев и зна
токов человеческой души вообще, а души людей нашего
века в особенности. Гейне — это человечество. Он олице
творяет его в своем лице с таким совершеством, как
никто. В нем нашли свое отражение все хорошие и дурные