Перед грозой
Шрифт:
Внизу на паперти снуют черные и белые пятна. Скоpo начнется крестный ход. И вознесутся разновысокие голоса хора:
Vexilla Regis prodeimt: Fulget Crucis mysterium… Arbor d'ecora et fulgida, Ornata Regis purpura… [67]Словно в припадке, в неудержимом драматическом порыве, которым он столь подвержен, взволнованный торжественным гимном, Луис Гонсага поднимается по ступеням к распятью и, преклонив колени, обнимает столб и кричит:
67
Католический
— Избавь меня от греховных помыслов моих!
Хор:
Qua vita mortem perlulit, El morte vitam protulit…Луис:
— Избавь от западни, подстерегающей меня!
Хор:
Beata, cujus brachiis. Pretium pependit saeculi…Луис:
— Избавь меня от всяческого зла — настоящего, прошлого и грядущего!
Хор:
Ut nos lavaret sordibus, Manavit unda et sanguine…Луис:
— Избавь меня от греха нынешнего!
Хор и Луис:
О Crux, ave, spes unica, Hoc Passionis tempore Piis adauge gratiam, Reisque dele crimina…В пылу экзальтации Луис готов спуститься в селение и публично покаяться, отречься от всех своих помыслов перед приходским священником, целовать ему ноги, а затем удалиться в какой-нибудь монастырь и жить там, оставаясь мирянином. Обуреваемый живейшим желанием уединенной жизни, он вспоминает другой гимн, которому научился в семинарии, и громко поет его:
Crux fidelis, inler omnes Arbor una nobilis: Nulla silva talem profert, Fronde, flore, germine. Dulce lignum, dulces clavos, Dulce pondus sustinet.Внезапно ему приходит в голову: «А вдруг кто-нибудь снизу видит мои метания и сочтет, что все это я разыгрываю, чтобы убедить всех в своей набожности, а на самом деле я просто самонадеянный бахвал?»
Он вскочил и побежал — в противоположную сторону от селения. Время от времени — Flectamus genua — он оборачивался к кресту, бросался на землю и кричал:
— Хвалим тебя, Христос, и благословляем, ибо святым крестом твоим ты искупил вину мира и мою, грешника… аминь! Levate.
Шепча слова молитвы и возносясь душой к небесам, он бежал и бежал… Flectamus genua. И наконец, остановившись у скал, под знойными лучами солнца, он раскрыл «Имена Христа» и начал читать место, где говорилось о Нагорной проповеди. Levate. Текст опьянял его, и в памяти его всплыли слова падре Рейеса: «Луис, ты — католик в духе Шатобриана, в религии тебе нравится все внешнее, что доставляет удовольствие чувствам. Бьюсь об заклад, ты хотел быть священнослужителем, чтобы иметь возможность блистать облачением, чтобы тебе целовали руку и так далее. А суть тебя но привлекает». Нет, нет, Абундио не прав. Если в духовных книгах он ищет также и литературные достоинства, то он одним камнем убивает двух птиц. Впрочем, здесь эта поговорка неуместна. Бывает, конечно, что его религиозные чувства следуют за литературным увлечением.
— Но что мне всерьез не по душе, так именно внешнее великолепие обрядов — я и бежал сюда, чтобы но участвовать в этом маскараде, на который съезжается столько зевак издалека, да и никто из селения его но пропускает. Мне претит этот обычай индейцев-язычников. «Как можно разрешать такие обычаи», — сказал я падре Мартинесу и рассказал ему, как в прошлогоднюю страстную пятницу, во время процессии с изображениями Христа, сделанными на разных ранчо, одни приезжие, из Сапотильо, у которых было с собой небольшое распятие, столкнулись с другими, из Харрильи, у которых всегда во главе процессии гигантская статуя Христа; и вот
Он пополз на коленях по камням, то и дело прикасаясь губами к земле.
— Пусть душа моя сподобится узреть то место, где нашему возлюбленному Иисусу… на его измученные плечи возложили бремя креста…
Около кающегося быстро проползла гадюка, и Луис едва не пристукнул ее, но тут в его памяти возникли все мрачные суеверия страстной недели, особенно страстной пятницы: что случится с тем, кто нынче убьет змею, кто нынче купается в реке, кто нынче пожует траву, именуемую травой искариота. Вон там холм Копей, где были найдены языческие идолы, и говорят, что утром в страстной четверг и ночью в страстную пятницу здесь слышится звон серебряного колокола. Все это сказки, слышанные дома с двухлетнего возраста; с тех пор и застряли они в памяти — волнуя воображение своими чудесами: о том, как однажды кто-то из прихожан во время крестного хода отвлекся, увидев ласточек, и был превращен в скалу, и о том, как много-много лет назад пришел в селение Вечный Жид и было затмение солнца и о родившихся в этот день детях-уродах.
— Должно быть, и сейчас распространяются из уст в уста тысячи подобных нелепостей в селении. Стыдно, что до сих пор выдумывают такое! Но… почему я все-таки не убил гадюку? Она уползла, пока я раздумывал над всеми этими глупостями.
Он хотел было снова раскрыть «Имена Христа», однако, убоявшись, что книга увлечет его красотой слога, предпочел предаться собственным размышлениям — Flectamus genua — о пути на Голгофу под таким же солнцем, в такой же знойный час, как сегодня, только ровно тысячу восемьсот семьдесят шесть лет назад.
Сия хронологическая точность заставила демона иронии приблизиться к нему и протянуть мохнатые лапы колебания и сомнения.
— Credo! Credo! Credo! [68] — закричал бывший семинарист, почувствовав свою слабость и готовность поддаться искушению. — Et ne nos inducas in tentationem [69] , — взмолился он. — Dignare die isto sine peccato nos custodire, — добавил, слабея все более и более, обращая взор свой к уже далекому кресту мессии. — Не хочу я сегодня погружаться в глубины сомнения. Credo. Credo, «Страдал он при Понтии Пилате, был распят, умер и погребен».
68
Верую! Верую! Верую! (лат.)
69
…И не вводи нас в искушение… (лат.)
Солнце поднималось к зениту. Дали в мареве плясали, как пламя пожарищ. Небо и земля, без малейшей тени, были безжалостны. Яркое сияние падало с выси, яркое сияние исходило из недр мира, яркое сияние разливалось повсюду в торжественном молчании.
— В этот час, да, в этот час они должны были достичь Голгофы, да, в этот час должны были сорвать о него одежды, да, в этот час, под этим солнцем, ему дали выпить вина с желчью, да, в этот час должен был прозвучать, прогремев в мрачной тишине, первый удар молотком, да, но руке, да, божьей. Flectamus genua, «Да благословен будь навечно великий господь и ого пресвятая мать, испытавшая столь великую скорбь», Levate.