Перед грозой

Яньес Агустин

Когда Габриэль отрывается ненадолго от созерцания вечно переменчивого неба и вечно неизменного пейзажа и от колоколов, он берется за книги. Он не испытывает особой жажды к чтению, как Мария, но зато он читает более сосредоточенно и неторопливо, и стихи он любит больше, чем романы: он повторяет их вслед за аккордами колоколов; многие из них он помнит и, даже не понимая их полностью, декламирует небу, ночи, селению — под колокольный звон. О его увлечении стихами никто не знает; однажды он декламировал стихи — как всегда просто, не прибегая к жестикуляции, а в это время Марта поднялась на колокольню; Габриэлю, напуганному тем, что кто-то его услышал, хотелось, чтобы земля разверзлась и поглотила его; кажется, ни разу в жизни он не испытывал подобного стыда и не будет испытывать; к счастью, Марта не слишком оценила эту склонность своего подопечного, который с тех пор принимает псе меры предосторожности, прежде чем отдаться сладостному занятию.

Романы для него более трудны, и он не способен читать быстро, но кое-что он прочел. «Смерть Нормы» [87] заставила его провести без сна многие ночи, и до сих пор он с волнением думает о Дочери Неба; натуралистическая развязка ему не понравилась; он предпочел бы, чтобы ангел но превращался в женщину во плоти и крови и не было бы в конце прозаической свадьбы, — в те дни Габриэлю хотелось, чтобы самый малый колокол звучал как скрипка. Теперь он читает «Отверженных». И никому неизвестно, откуда он берет книги.

87

«Смерть Нормы» — роман испанского писателя Педро Антонио де Аларкона (1833–1891).

И она и он — бойкая Мария и молчаливый Габриэль — не знают, насколько они близки друг другу, и словно живут на противоположных полюсах.

2

После утра страстного четверга — утро пасхального понедельника довершило потрясение Виктории. Она испытала какое-то неизведанное чувство. Глубокий душевный переворот. Как будто бы одно и то же созвучие — триумфальное и погребальное — вознесло ее на небо и схоронило под землей, в чистилище, в преисподней, в вечности. Вечность божественная и трагическая. Кто мог вызвать из убогой бронзы эти неслыханные голоса? Каждый удар, даже самый слабый и привычный, обладал пронизывающими вибрациями, которые все глубже и глубже проникали в душу женщины, приводя ее в смятение. Не здесь ли тайна ее страсти к этому убогому селению? Наслаждение и пытка. Неиспытанные. Глубочайшие. Наслаждение от пытки, пытка наслаждением, неотделимые друг от друга, не оставляющие выхода.

Было утро — то утро — пасхального понедельника. И словно обрушилась вся ее предшествующая жизнь — жизнь светской дамы. Разбилась ее надменность. Душа ее раскрылась. В ней забили источники нежности. Она ощущала все печали не только своей собственной жизни, но и жизни своих предков, вплоть до самых отдаленных; в ее трепете отозвалась их боль. Бесконечные, неведомые страдания отзывались в ней, погребенные под слоями веков; в тоске вновь рождалась радость, и в ее сердце — таком нежном — будто жили тысячи женщин, тысячи мужчин, чья кровь вновь пульсировала в венах, преодолев века и смерть. И ужаснее всего было то, что эта пульсирующая чужая кровь приводила ее в состояние экстаза… Сквозь смерть. Невообразимое, несказанное наслаждение. Сквозь смерть. Невообразимое ни в мечтах, ни в других радостях духа и плоти: путешествиях, балах, встречах и любовных связях; нет, нельзя было даже представить себе подобного наслаждения. И боль. Боль, способная в одно мгновение убить и воздвигнуть на земле нерушимую крепость. Боль пустоты. Сквозь смерть. Как будто с каждым ударом этих мелодичных погребальных колоколов ты начинаешь падать, падать, бесконечно падать в скорбную пустоту. Сквозь смерть. Торжественно бьют колокола. Звучат, как орган, — сквозь смерть, пробужденные ветром пустоты, ветром, насыщенным вечностью. Орган, на котором играет сама смерть. Неслыханный доселе голос звучал тем утром в бесконечном перезвоне колоколов в сельской церкви, на которых играла Смерть, явившаяся из вечности. Вечные колокола. Вечно падать ей — сокрушенной мрачной музыкой бронзы. Сквозь смерть. Кто же этот служитель, этот художник-служитель, который вчера, еще только вчера и позавчера пел гимн воскрешения, а сейчас он — служитель смерти, смертью уничтожал радость мира? Должно быть, он обладает неземной силой и руками и сердцем архангела. Архангел, несущий гибель. Ужасная сила. Архангел, изгоняющий из рая. Архангел, уничтожавший первенцев в Египте. Архангел Апокалипсиса. Один из четырех архангелов-всадников, которым надлежит очистить мир перед концом его. (Это пасхальное утро, когда колокола не переставая звонят по покойнику, словно утро Страшного суда.) Виктория, знающая жизнь и не подвластная чувствам, внезапным пли возникающим постепенно. Опа, посещавшая столицы и места, овеянные мифами и легендами, испытавшая немало крутых виражей судьбы, не устояла перед всесокрушающей силой колокольного звона, — вчера славословившим в литургии жизнь, а сегодня уничтожающим ее во имя смерти. В колоколах сельской церкви звучал чей-то неведомый, завораживающий голос, сулящий неизведанное счастье. Никто, кроме архангела смерти, не может заставить так пульсировать бронзу, перевоплощая звук

в музыку, возвышая преходящее до вечности, селение — до вселенной, сменяя ужас наслаждением и очищением.

Кто — архангел или человек — способен превратить печальные колокола в инструмент неслыханной музыки? Виктории, умиленной, он рисовался худым до прозрачности отшельником; руки могильщика, руки женщины, руки хрустальные; он — без глаз и без ног; скрещенные руки на груди, на месте креста — язык пламени; руки чахоточного, куда-то летящие, голова — в легчайшем нимбе озонирующего ветерка и руки, связанные фосфоресцирующей лептой, — крылья в непрестанном движении. Как хотелось бы познакомиться с ним! Прежде она искала знакомств с великими пианистами, знаменитыми актерами, прославленными людьми. Так теперь ей хотелось познакомиться с ним! Хотя, как никогда раньше, она не искала того, с кем хотела бы связать свою судьбу.

А если это сама смерть?

Хотелось бы узнать!

3

Сама смерть — как она тосклива! Как тосклива эта смерть, притаившаяся в скелете дней, в каждой минуте, в докучливых секундах, — тосклива так же, как, говорят, бывает и любовь. Так же тоскливо делается, когда неизвестна болезнь, уложившая в постель больного, когда меняются приговоры врачей, а болезнь усиливается, рушатся надежды и больной не знает, чем он болен, — и он и его близкие, обезумев от тоски, ждут в отчаянии неизвестно чего. Говорят, любовь подобна смерти. Любовь или смерть участила пульс Габриэля? Любовь или смерть возбудила лихорадку? Любовь или смерть заставляет увянуть душу? Говорят, что любовь — разновидность смерти. Как странно звучит лихорадочный перезвон колоколов, захлебываясь в тревоге, сбиваясь с ритма, а затем изнемогая в смертельной истоме! Колокола аллилуйи, скорбящие о душах, пребывающих в чистилище. Колокола, ослабевшие, когда им нужно было трезвонить во всю силу.

— Габриэль играет в колокола, — говорят люди, укрывшись в спальнях, в патио.

По так продолжается много дней. Не может же он звонить ради развлечения. И люди спрашивают друг друга, встретившись на улице:

— Что такое с Габриэлем?

Беспорядочный звон колоколов становится нестерпимым.

— Габриэль, — говорят люди на площади, — смеется над нашим селением.

Однажды вечером, созывая на собрание Дщерей Марии, колокола зазвучали по-особенному — бойко, как барабанная дробь. Тут уж все возмутились:

— Габриэль смеется над нашими традициями.

На другой день, когда колокола звали к вечерней мессе, они вдруг зазвучали предрождественским праздничным перезвоном.

— Габриэль смеется над нашими мертвыми.

Маленькие и средние колокола то захлебывались в неистовстве, с которым он бил в них, то звучали вяло, безнадежно и неотчетливо, как тикают часы, у которых кончается завод.

— Что такое? Габриэль тоже свихнулся?

Прошло восемь, двенадцать тревожных дней.

— Это неслыханно!

Разладился ритм колоколов, и разладилась жизнь селения. Мысли и действия беспокойны. Все объяты тревогой.

— Что же это делается!

Никто не мог работать, а тем более — молиться. Никто не мог оставаться в одиночестве, всем было тяжело от обособленности, разъединенности друг с другом. Острое ощущалась печаль, сдерживались желания, словно прерывалось собственное дыхание, приостанавливалось биение собственного сердца.

— Так не может продолжаться.

Прошло двенадцать тревожных дней. Сеньор приходский священник покорился всеобщему призыву, родившемуся в запертых жилищах и мыслях, был вынужден признать очевидное и заменил Габриэля.

Как грубо, как глухо гудели колокола в равнодушных руках! Но с этим согласилось большинство, затаившее злобу, не забывшее обиды. А меньшинство негодовало: они предпочли бы слышать клич неистовства, ритмы жизни, а но мертвые, механические колокольные удары. Меньшинство их отвергало. Это было невыносимо для хрустальных ушей. Это оказалось невыносимым для Викторин, настолько невыносимым, что она покинула селение значительно ранее, чем предполагала. И никто не узнал причину ее внезапного исчезновения; кое-кто злословил, что, мол, не случайно в день отъезда сеньоры Габриэль захватил колокольню и так надрывно бил в колокола, что у многих на глаза навернулись слезы, будто какое-то бедствие обрушилось на селение, будто нагрянул день Страшного суда, ибо лишь в тот день застонут, сумасбродно затрезвонят и расколются все бронзовые колокола на земле.

4

Виктория и Габриэль виделись всего четыре раза. Мельком. Обменялись случайными словами: Виктория что-то проронила — юноша коротко ответил. Несколько слов, а за ними — молчание. Многозначительное молчание, когда говорят взгляды. Тайные. Способные уловить скрытое. Всего четыре встречи и несколько слов.

Четыре встречи. В первый раз Виктория захватила врасплох юношу — он был весь поглощен аккордами погребального звона. Это было час пополудни; лавочники ушли обедать, и вся торговля была закрыта.