Перед штормом
Шрифт:
У Рутенберга пресеклось дыхание, и он сорвавшимся голосом крикнул:
— Торопите меня на виселицу? Не выйдет! Не поеду!
И тут произошло настолько неожиданное, что Рутенберг потом не мог поверить, что это действительно произошло. Азеф резко приблизил своё лицо к его лицу, шепнул: «Поезжай, поезжай» — и прикоснулся к его щеке влажными губами. Рутенберг не успел никак отреагировать на это, потому что Азеф уже уходил от него широким шагом и вскоре исчез в толпе гуляющих.
Да, это был уже поистине поцелуй иуды…
В общем, Рачковский делал всё, чтобы обезвредить опасного свидетеля Рутенберга. Лучше всего, конечно, было устранить его физически. И он бы это сделал, выполни Рутенберг совет Азефа ехать в Россию. Полковник Герасимов потом вспомнит, как Рачковский
Но почему всё-таки Центральный комитет партии эсеров занял такую позицию, при которой истина о смерти Гапона скрывалась от всех, а всё сосредоточилось на в общем второстепенной фигуре Рутенберга, который тем не менее действовал отнюдь не самостийно?
Как мы увидим дальше, после разоблачения Азефа всё более или менее станет ясным. Но до разоблачения в этой игре сплетался тугой клубок из многих часто взаимоисключающих интересов и целей.
Здесь уместно привести личное письмо начальника заграничной агентуры охранки Ратаева своему другу начальнику департамента полиции Зуеву (письмо датировано 1909 годом):
«Дорогой друг Нил Петрович! Отправил тебе письмо по поводу подлой деятельности с.-р. Бурцева по раскрытию наших конспиративных связей (В. Бурцев первый публично разоблачил провокаторскую деятельность платного агента охранки Евно Азефа, а затем и других секретных агентов охранки Гартинга-Лездена, 3. Жученко, Серебряковой и других. — В. А.). Вдогонку шлю тебе это письмо, в котором размышления о том, что в письме предыдущем.
Так случилось, что тебе выпало разгребать грязный мусор, оставленный Зубатовым, Лопухиным и другими твоими предшественниками, но так бывает всегда, вот и я здесь всё ещё подметаю мусор, оставшийся после Рачковского. И тут моя мысль проста и ясна: роковой ошибкой наших предшественников, которой мы должны избежать, была неразборчивость при подборе секретной агентуры, когда в погоне за сегодняшней весьма относительной полезностью не бралась в расчёт прочность избранного в различных обстоятельствах последующего времени, предугадать которые чрезвычайно трудно, по чрезвычайно необходимо. И здесь я хочу вернуться к фигуре Гапона. Это прямо классический пример. Зубатов положился на него, наверно, только потому, что этот поп стал последователем его идеи о легальном рабочем движении. Лопухин даже после 9 января, этой чудовищной провокации Гапона против монархии, поверил в возможности Гапона, уехавшего за границу, вести там освещение опасных врагов России, находившихся в эмиграции. По как он мог при этом не задуматься над тем, что сам Гапон человек мелкий и безудержный искатель и раб публичной славы, за что он готов отдать всё, что имел, и то, что никак ему не принадлежало — престиж и покой Российского государства, к тому же он ещё и малоросс. Разве всё это не было видно таким умным людям, как Лопухин, Рачковский и Герасимов? Но нет, торопились поскорее получить то, что получить очень трудно, учитывая опытность революционеров в конспирации. И что в результате произошло? Гапон прибыл в Европу и бросился в раскрытые объятия бездельников из среды политических эмигрантов из России, для тех это объятия вроде как с самой революцией, ибо они не имели представления, что произошло и происходит в далёкой им России, а для Гапона это опять была слава, да ещё на фоне целой Европы. Дальше больше. Совершенно ошалевший поп возвращается в Россию доделывать революцию. Ему неизвестно, на какие — не то американские, не то японские — деньги покупают целый пароход оружия. Правда, этот пароход удалось перехватить, посадить на мель и утопить, чему, я слышал, содействовала болтливость Гапона, который про этот пароход трубил по всей Европе. Но сам Гапон, как всякое говно, не утонул. В России он попадает под амнистию — ну ладно, пусть гуляет и по мере допустимости воняет, по происходит нечто совсем иное — кому-то (до сих пор не могу понять кому), но кажется, всё-таки Рачковскому, впало в голову завязать Гапона в комбинацию по освещению боевой организации эсеров, используя друга Гапона эсеровского боевика Рутенберга. Ты только
Вот это и окончилось так, как именно и должно было кончиться — эсер-боевик Рутенберг повесил Гапона на какой-то даче. И эту комбинацию вёл Рачковский. Но разве он не видел, кто такой Гапон, когда тот резвился в Европе? И вот опять — в состоянии дражемента за жизнь Дурново влезли в заведомо провальную комбинацию. Умоляю тебя, Нил Петрович, помни об этих уроках и при подборе агентуры будь особо внимателен и требователен, помни: плохих агентов сколько хочешь, а таких, как Азеф, — на всю жизнь может выпасть один раз…
Крепко жму твою руку Л. Ратаев».
Что касается Рутенберга, то он стал жертвой Гапона и собственной политической несостоятельности. В январские дни 1905 года ему даже померещилось, что связь с Гапоном приобщила его к самой истории. Однако чуть позже, находясь с ним в Европе, он, уже видя легкомыслие и авантюризм Гапона, однако, довольно долго оставался при нём, не понимая, что это поручение партии спасти Гапона попросту бессмысленно. И наверное, ему какое-то время было даже приятно находиться в лучах славы Гапона. Самостоятельно же разобраться в сути происходивших там событий он не мог. В общем, точно сказал о нём Савинков: «Симпатичный и честный малый, но интеллект его, увы, оставлял желать лучшего…»
Но почему же так боялись Рутенберга лидеры эсеровской партии, которые с таким беспощадным вероломством загоняли его в тупик безнадёжности?
Если говорить отдельно об Азефе, тут всё понятно — он боялся разоблачения его связи с охранкой, а в это время всё упорней были разговоры в партии о том, что вблизи руководства действует предатель. Об этом он узнал не от кого-нибудь, а от своего главного босса в охранке Лопухина, который позже, спасая себя, поможет его разоблачению, подтвердив подозрения Бурцева. Вот и жена Азефа потом вспомнит, что в это время «её муж находился в подавленном состоянии, ночью вскрикивал во сие «нет! нет!», точно предчувствуя страшную ложь, которую на него возведут» (она так и не поверила, что её муж был предателем своих товарищей. — В, А.).
Но почему так старательно заталкивали Рутенберга в яму другие лидеры партии? Гершуни в этом не участвовал, он в это время умирал в Цюрихе. Савинков тогда ещё не был членом ЦК и подозрительно часто напоминал об этом, в том числе и Рутенбергу, и, возможно, поэтому был к нему помягче.
Создаётся впечатление, что в это время Савинков предусмотрительно создавал для себя «алиби» непричастности к решению ЦК, санкционировавшему игру Рутенберга с охранкой во имя уничтожения Гапона и Рачковского одновременно. Во всяком случае, спустя почти десять лет он в письме сестре Вере Викторовне Мягковой в Прагу напишет: «В те чёрные дни (разоблачения Азефа) я иногда ощущал себя попавшим в лепрозорий прокажённых и мне всё время хотелось мыть руки формалином…» Вождю партии Чернову тоже не хотелось в публикации Рутенберга прочитать свою фамилию в связи с тем решением ЦК.
Ближайшее после убийства Гапона время Рутенберг впоследствии назовёт «самым тяжким во всей его жизни». А перед убийством он в конце концов пришёл к выводу (теперь мы знаем — правильному), что Рачковский отказался от встреч с ним, видимо не веря, что игра стоит свеч. Но какое в этой ситуации решение должен был принять он сам? Единственно реальное: совершить суд над Гапоном. Однако, чувствуя над собой железную власть партийной дисциплины, Рутенберг всё-таки решает прежде посоветоваться с Азефом.
В течение целого дня он делает всё, чтобы уйти от возможной слежки и вечером уже в темноте буквально в последнюю минуту садится в поезд, идущий в Гельсингфорс…
Прибыв в финскую столицу, он с вокзала позвонил Азефу и попросил его встретиться, заверив, что приехал чистым, без хвоста.
— У меня нет времени, — резко ответил тот. — Только если сейчас же.
В сумрачном гостиничном номере, пропахшем табачным духом, Азеф принял его стоя и сразу же спросил совершенно неожиданное: