Перед стеной времени
Шрифт:
Ослабление мифического бесповоротно, поскольку после Геродота дух приобрел новый характер, новый аспект. Это character indelebilis [45] , которого не сотрет никакое принуждение, злодеяние или преступление. Нам давно известно, что наша внутренняя сущность, так же как и наше целое, имеет сложную структуру. Если собрать все силы, которые ее определяют, то среди них непременно окажутся и мифические, в том числе очень мощные. Однако им суждено склониться при появлении сил сознания – те выше рангом. Этого следует ожидать всегда, даже в худшие времена.
45
Характир неизгладимый, или неизгладимая
В сфере этического дело обстоит так же. С тех пор как появился Христос в качестве «нового света», некоторые вещи сделались невозможными – пусть не практически, но мировоззренчески. Даже если бы из всех церквей давно сделали музеи, каретные сараи или кинотеатры, неискоренимое сознание того, что в этическом смысле прекрасно, а что безобразно, осталось бы прежним. В мифические времена безобразие могло быть прекрасным, как, например, спектакль кровавого жертвоприношения на вершинах мексиканских пирамид, мгновенно превращающийся в злодеяние, стоит лишь взглянуть на него по-христиански. Христианам, разумеется, тоже доводилось совершать нечто подобное, но у них кровопролитие потеряло мифический блеск, сакральность, самоуверенность древней силы. Все это отнято раз и навсегда.
На основании сказанного можно исключить вероятность возвращения мифических фигур на господствующие позиции. Этому не противоречит тот факт, что историческое сознание как историотворящее начало тоже утрачивает, а может быть, и уже утратило власть, причем таким же образом, каким в свое время отняло ее у мифа. Вернемся к картине собрания внутренних сил человека и представим себе, что вошла новая фигура высокого ранга, распознающая старые знаки, но принявшая доселе неизвестное причастие. Оно могло бы придать кровавой пошлине какой-то смысл.
Подобное явление прежде всего проявило бы себя, так сказать, через костюм, то есть через факты, которые невозможно объяснить традиционными средствами. Такие новшества поначалу возникают разобщено. Они не укладываются в привычную систему или укладываются лишь частично, однако быстро прибавляют и в численности, и в весе, так что становится ясно: уловить их и вписать в старый порядок не удастся, они требуют создания новой системы.
Факты сами по себе ничего не меняют, они лишь указывают на перемены. Это уже плоды, а семя было брошено давным-давно (роса, как известно, выпадает в самые темные часы). Давным-давно повеяло тревогой.
Здесь уместно повториться. С чисто хронологической точки зрения каждый миг можно считать концом одного временного промежутка любой длительности и началом следующего. Каждый день заканчиваются и тысяча, и сотня тысяч лет, [отсчитанные от определенных моментов]. Вопрос, однако, в том, обладают ли эти отрезки каким-нибудь качеством вне их измеримой протяженности и соответствуют ли они какому-нибудь циклу.
Если сейчас речь идет о крупном цикле, то можно предположить, что вместе с ним завершается сразу несколько промежутков времени. Вместе с тысячелетием всегда подходит к концу его последний век и последний десяток лет. Если на уровне чисел прослеживается аналогия, то в качественном отношении следует, скорее, говорить о суммировании, как в том случае, когда при определенном расположении небесных тел вместо обычного прилива происходит штормовой прилив или даже всемирный потоп. Если остров уходит под воду, то с ним исчезают и существа, которые на нем жили. Их место занимают кораллы.
Членение происходящего в мире на большие временные промежутки не может нас удовлетворить, что особенно заметно и не раз отмечалось применительно к схеме «Древний мир – Средневековье – Новое время».
Между историей и «доисторической» эпохой трудно провести границу. Сегодня мы понимаем историю не как сознательное состояние, а как состояние, освещенное сознанием.
Различие ни в коем случае не является сугубо хронологическим. Доисторическим считается то время, в отношении которого история не располагает достаточным количеством более или менее надежных свидетельств, прежде всего письменных. Поэтому бесписьменные народности,
Размытость границ между историей и доисторической эпохой дополняется еще и тем фактом, что наши представления о последней, в том числе хронологические, претерпевают изменения, во многом благодаря следам охотничьей и пастушеской культур, уходящих корнями в каменный век. То, что мы находим в пещерах Европы, Сахары, Южной Африки и Индии, открывает новые перспективы, не укладываясь в унаследованную нами схему. Несомненно, нас ждет еще много находок и много сюрпризов.
Сегодня мы вынуждены атрибутировать «человека» более чем приблизительно, причем не только этнологически и хронологически, но и в отношении ранга. Культура, до недавнего времени представленная в музеях лишь несколькими [погребальными] урнами и наконечниками копий, может вдруг продемонстрировать нам не троглодитское уродство, а произведения высокого искусства, которое во все времена обращалось к человеку мантрой: «Это Ты».
То, что такие образы поражают нас своей «современностью», не случайно. Как и то, что вещи, доступные нам на протяжении тысячелетий, были обнаружены только теперь. Когда это наконец произошло, они показались нам сомнительными. Причина, разумеется, не в них, а в нашей неготовности их увидеть.
«Почему именно сейчас?» – поиск ответа на такой вопрос позволяет многое понять. Он подводит к нас к переломному моменту. Стоя у разрыва, по эту сторону, мы можем сказать, что наше историческое бытие достигло высочайшего уровня напряжения. Смелый и в то же время осознанный порыв гонит нас к границам нашего времени и пространства, заставляя исследовать пещеры, могилы, недра земли и глубоководные гроты, космические высоты и пропасти.
Разумеется, все это и выводы, которые мы делаем, – лишь один, знакомый нам склон оврага. Возникает другой вопрос: может быть, наш поиск, наше стремление скорее выйти за пределы всякого опыта есть признак того, что мы уже покинули историческое поле? Не потому ли мы видим и находим новое, что наш демон, историческое сознание, нас покинул? Ведь и открытие Америки стало возможным лишь после того, как старая, средневековая, Европа перестала главенствовать в сознании людей.
Прежде чем появятся новые Геспериды, должны обрушиться Геркулесовы столпы внутри нас. Причем вопросы на этом не заканчиваются. Многое указывает на то, что расставание с историей возымеет более тяжелые последствия, чем прощание с мифом. Сейчас мы, скорее всего, наблюдаем завершение более крупного цикла. Не означает ли это, что и жертва, которую нам придется принести, окажется еще крупнее, что мы еще большее оставляем позади – может быть, в конечном счете даже саму человечность?
Проблема слова «доисторический» состоит в том, что оно несет на себе печать взгляда, обладающего историотворящей силой. Царь Мидас превращал все, к чему прикасался, в золото, а исторический ум оставляет на всем лоск истории. Миф подобным же образом все одушевлял: каждое дерево, каждый источник, каждое созвездие.
Историотворящая сила не замыкается в границах своих владений, она совершает вылазки и набеги на соседние территории. Она подобна свету, несущемуся сквозь тьму времени, – по крайней мере, в собственных глазах, в своем самосознании.