Перед вахтой
Шрифт:
— Уютно живешь, — сказал Антон, оглядев тесную щель боцманской каюты.
— Очень превосходно живу, — сказал боцман.
Он достал из нижнего рундука банку консервов и тарелку с солеными огурцами. Вскрыл банку такелажным ножом и, порывшись в ящике стола, добыл оттуда две ложки. Подумав, достал из рундука пузатые фаянсовые кружки с синим ободком по краю и клеймом «ВМФ». Крупно порезал огурцы, посмотрел на Антона, как бы спрашивая, всего ли хватает.
— Водички бы, — сказал Антон.
Ариф Амиров ушел за водой, так как умывальника боцману эскадренного тральщика в каюте не полагается.
Далеко-далеко гудел по-шмелиному вспомогательный движок, располагая
Вернулся Ариф с графином. Налил в кружки по глотку спирта. Безмолвно чокнулись, выпили. Антон подумал, что и Пал Палыч не советовал быть совсем йогом, запил спирт водой и стал есть мясо из банки. Ариф жевал огурец.
— Невеста? — спросил Антон, указав ложкой на ханум.
— Сестра, — сказал Ариф и налил еще по глотку.
— Хорошая девушка, — похвалил Антон.
«Какой корабль, какие люди! — думал он после третьей. — Хорошо бы я сейчас был уже офицером и служил на Т-612 штурманом, и пололи бы мы моря вместе, а между делом спасали погибающие шхуны…»
— Ты был в шлюпке?
— Был, — сказал Ариф.
— Страшно было?
— Мокро было, — сказал Ариф и налил еще по глотку. Длиннобровая ханум в ужасно больших серьгах улыбалась Антону из рамки. Ариф отогнул матрас, достал толстую тетрадь в черной, блестящей, как паюсная икра, обложке и положил на стол.
— Напиши стихи, — сказал он.
— Какие?
— Свои.
Антон, затрудняясь, вертел в пальцах ручку. Понимал, что писать Арифу, улыбающемуся три раза в год, какой-нибудь юмор нельзя. Не поймет, чего ради, и обидится. Сумеречная тоска, которая сочилась из него после разрыва с Ниной, тоже не годится. А что было еще?.. Напряг память и вспомнил стихотвореньице, написанное на прошлогодней практике, когда безжалостный преподаватель астрономии капитан второго ранга Верещагин не давал спать, гонял по ночам наверх изучать звездное небо. Но капитан второго ранга умел нырять ласточкой с восемнадцатиметрового спардека учебного судна, и за это ему прощали ночные мучения…
— Напиши на память, — повторил Ариф. — Ты хороший человек.
— Ты тоже хороший человек, — сказал Антон. — И сестра у тебя хорошая.
Антон написал на чистом листе:
Погасила зори тихая волна. Кротко смотрит в море мудрая луна. А за далью черной город-чародей горстью бросил зерна золотых огней…(Зажмурился, и вспомнилось, представилось вживе, как проходил корабль мимо Новороссийска, мимо Сочи, мимо Гагры, мимо Поти, и золотые огни цепочками, гирляндами и горстями возникали и пропадали по левому борту, и так хотелось туда, к этим огням…)
Сердце больно сжалось глубокоАриф подвинул тетрадь и долго читал стихи, шевеля губами.
— Правда, — сказал он.
— Завтра мы уходим, Ариф, Мне жаль.
— Зачем жалеть? Твоя дорога большая, — сказал Ариф.
— Куда приведет? — вздохнул Антон.
— Может, на Каспий. Разве это море?
— Это море, — сказал Ариф.
— Это не океан.
— Тебе нужен океан, — согласился Ариф.
— Мне нужны пять океанов, — сказал Антон. — Мне нужен весь мир.
— Бери, — сказал Ариф. — Есть чем брать, есть куда положить, так бери весь мир.
— Потом, — сказал Антон. (А почему бы и вправду не взять мир в руки, я бы его поучил бы хорошему…)
На память. — Ариф подал ему блестящую брошку Антон взял выпиленный из нержавейки силуэт тральщика Т-612.
— Спасибо. — Он проткнул ножом справа голландку и привинтил брошь. — А патруль с меня ее не сымет?
— Снимет, — сказал Ариф.
— В отпуске буду носить. — Антон отвинтил гайку и спрятал брошь в карман.
Он поднялся и почувствовал, что ноги не слушаются его, а в голове ясно, легко и прозрачно, и непонятно, что же такое случилось с ногами. Ноги не создавали телу опоры.
— Чепуха какая-то, — смущенно улыбался Антон, хватаясь за переборки.
— Чепуха, — сказал Ариф.
Они вышли из-под полубака, и Антон увидел солнце на севере. Оно было тусклое, притушенное туманом, не совсем солнце, а так, что-то среднее между солнцем и луной.
— Ну, Ариф, и силен же у тебя антисептик, — сказал он. — Так нельзя будущему офицеру. Спокойной ночи… А если ты в самом деле луна, — бормотал Антон, шагая к своему кубрику, поднимая указательный палец к светилу и глядя вдоль него, как вдоль ствола пистолета, — так тебе тоже не положено висеть в таком виде на норде, ступай на свое место…
Луна, призрачно-бледная, стояла над сопкой в южной стороне, но Антон не посмотрел туда.
На катера их расписали по одному человеку, дублерами боцманов. Боцман «16-го» Аркадий Кудыля воспользовался случаем. От подъема флага и до сигнала «конец работ и занятий» Антон красил. Он покрасил палубу, борта, рубку, торпедные аппараты и якорную цепь. Он освоил кисть, как ложку, проник в самую суть малярного дела и постиг все свойства масел, растворителей, разжижителей, сиккативов, пластификаторов, глифталей, пентафталей, эпоксидов и этиленово-перхлорвиниловых эмалей. Он красил и простыми масляными красками, и красками новейшими, созданными на основе сополимера хлорвинила и винилацетата с включением дополнительных компонентов в виде толуола, бутилацетата и других, а также соответствующих пигментов. Он разводил их сольвентом и ксилолом. Он научился идеально наносить их на поверхность распылителем под давлением 1,5–2,5 атмосферы.
— Это же нет слов! — восклицал Аркадий Кудыля, глядя на работу своего дублера. — Это же сумашечий талант! На Ближних Мельницах у меня живет знакомый художник, так он бы скончался от зависти, увидав твой мазок. Тебе же ничего не стоит выкрасить салон первого класса теплохода «Адмирал Нахимов»!
И послал Антона красить форпик.
Из полихлорвиниловых эмалей выделялись пьяные газы. Антон выкарабкивался наверх, прочищал легкие глубокими вдохами (десять ударов сердца — вдох, десять ударов — задержка дыхания, десять ударов — выдох) и лез, обновленный, обратно и косую щель форпика.