Перед вратами жизни. В советском лагере для военнопленных. 1944—1947
Шрифт:
— По крайней мере, могли бы дойти и до уборной! — кричу я им. Ведь для этого меня сюда и поставили.
Некоторые проходят эти двести метров раз десять за ночь, а то и больше. Обычные пленные.
Бригадиры и активисты выходят ночью по нужде самое большее два раза.
Вот таковы социальные различия. Все зависит от того, чем тебя кормят. У дистрофиков мочевой пузырь слабеет особенно быстро.
Я сам обычно хожу пять раз по этому бульвару. Но я не делаю из этого проблемы и не переживаю по этому поводу, так как и здесь над нашей головой
С тех пор как Ларсен во время нашей последней беседы у Йодеке сказал, что я могу принять участие в лекции по историческому материализму вместе с активистами, я чаще захожу к ним.
Активисты, все двенадцать человек, живут в настоящей комнате. Прямо у входа стоит большой шкаф с книгами. У них есть и настоящий стол. Из двух больших шерстяных одеял они сшили ширму и перегородили комнату. Позади этой импровизированной ширмы они установили широкие нары. У них очень толстые ватные тюфяки.
Ганс тоже живет здесь. Когда он впервые взял меня с собой, некоторым активистам это не понравилось. Например, то, что Ганс разрешил мне одному порыться в их книжном шкафу.
— Да у вас тут куча книг, — сказал я как можно громче.
Мне было неприятно услышать, как один из этих активистов отчитывал Ганса в углу комнаты:
— Как это понимать? Теперь что, каждому дозволено совать свой нос в наш книжный шкаф?!
— Ларсен уже разговаривал с ним, — тихо ответил Ганс, имея в виду меня.
Когда подошел Йодеке, он пригласил меня сесть к столу. Даже дал мне лист бумаги. Я собирался сделать кое-какие выписки. Но долго я там не задержался. Один из активистов уже начал нетерпеливо греметь ведром с едой. Кроме того, Йодеке надо было зайти в комендатуру.
Во время моего второго визита ко мне обратился один из активистов с бледным детским лицом:
— Ты не тот человек, который работал у Круппа?
Он выглядел как профессор в люльке — таким юным было его лицо. Но он носил свои очки с важным видом ученого.
— Да, я работал там журналистом, — солгал я.
— Тебя же зовут Гельмут Бон? — продолжал расспрашивать меня бледнолицый. — А я Фридель Каубиш, — сказал он, оторвавшись от своей стенгазеты, куда он что-то записывал красивыми печатными буквами. Он был очень самонадеян, этот Фридель Каубиш с бледным лицом.
Мартин Цельтер, другой активист, был прямой противоположностью Каубиша. Мартин тихонько сидел в углу и читал. Философское произведение. Ленин, том одиннадцатый. «Эмпириокритицизм». Но когда я сделал Гансу какое-то замечание по поводу литературы, Цельтер неожиданно поправил меня из своего угла. Я даже не помню, о чем тогда говорил, настолько несущественным показался мне предмет спора. Однако Цельтер тотчас отреагировал. Видимо, Цельтер был опасным интеллектуалом. Таким, которого следовало остерегаться.
Впрочем, он думал обо мне, что я лживый тип. Поверхностный, пустой
Два дня спустя после того разговора, когда Фридель Каубиш спрашивал у меня, тот ли я человек, который работал у Круппа, меня вызвали к Борисову, начальнику второго отдела, которого все боялись как огня.
Мне все сразу стало ясно, когда посыльный из комендатуры вошел в наш барак и объявил:
— Бон. Гельмут. Отца звали Август. В комендатуру!
Именно Каубиш был тем самым шпиком, который выискивал Борисову «интересные имена среди военнопленных».
При взятии в плен Каубиш видел, как русские заставили его товарища лечь на землю. Потом саперной лопаткой они перерубили ему горло. С тех пор Каубиш утратил все моральные принципы. В актив он попал по воле Борисова, чтобы шпионить за активистами и досыта набивать себе брюхо за свои иудины услуги.
Видимо, на всякий случай Каубиш решил доложить Борисову и обо мне.
В просторном вестибюле комендатуры сумрачно. Каждый желающий попасть в лагерь должен пройти через нее. Все бригадиры тоже проходят через комендатуру. Они ежедневно записывают в журнал сведения о количественном составе бригад, отправляющихся на работу. Здесь постоянно стоит шум и гам, непрерывно звонят телефоны. Звучит в основном русская речь. Как только я вхожу сюда, меня тотчас охватывает неприятное чувство.
Женщина в военной форме, в шинели и с беретом на голове, долго смотрит на меня снизу вверх, словно хочет подбодрить меня взглядом.
— Вам не стоит бояться, — говорит она по-немецки ледяным тоном. — Если вы скажете господину старшему лейтенанту всю правду, то с вами ничего не случится.
— Да, ясно, — говорю я и открываю утепленную мешковиной дверь, чтобы пропустить женщину вперед. Ах да, я же военнопленный, я должен идти впереди.
Мы оказываемся за пределами зоны, как принято называть сам лагерь. Но и здесь, где находятся административные учреждения русских, где они сами живут и где расположены продовольственные и промтоварные магазины, много оград из колючей проволоки.
Пройдя метров пятьдесят, мы оказываемся на месте. Шаткая лестница, ведущая наверх. Темная прихожая.
— Не споткнитесь! — предупреждает меня строгая сопровождающая.
Мы оказываемся в теплой приемной, где стоит большой письменный стол.
— Погрейтесь немного. Я доложу господину старшему лейтенанту.
Через несколько минут она возвращается и с сочувствием смотрит на меня.
Я терпеть не могу, когда меня жалеют.
Борисов, худощавый мужчина с длинными светлыми волосами и серыми глазами навыкате, сидит за письменным столом в маленьком кабинете. На этих допросах начальник второго отдела, как шепчутся между собой пленные, не любит задавать много вопросов. Для этого есть переводчица, та самая женщина в военной форме, которая привела меня сюда.