Передача лампы
Шрифт:
Он подошел к Чжуан-цзы и выплеснул ему в глаза целое ведро холодной воды. И Чжуан-цзы сказал: «Совершенно верно, вот ответ. Но если бы тебя здесь не было… сегодня я потерялся. Теперь я знаю, что я Чжуан-цзы; не нужно приносить еще одно ведро, вода слишком холодная».
Ли-цзы сказал: «Когда меня нет, ты не должен ничего такого делать. Эти люди не понимают тебя. Они все растерялись, они все опечалились, потому что их мастер в печали, а все, что нужно, — это холодная вода, чтобы ты проснулся, кем бы ты ни был — бабочкой или Чжуан-цзы, неважно — очнись! От чего угодно: или от жизни бабочки, или от жизни Чжуан-цзы.
Печаль, глубокая неудовлетворенность обычно не кажутся чем-то выдающимся, чем можно гордиться, но я говорю тебе, что этим можно гордиться. Оставайся в своей печали. Не пытайся сделать ее чем-то другим. Оставайся в своем ожидании — не пытайся предоставить ему объект.
Чистое ожидание притягивает предельное переживание, которое мы называем просветлением. Человек не должен идти к просветлению, как к цели.
Просветление приходит, когда ты становишься зрелым, это та зрелость, которая необходима.
На Западе это происходит со многими людьми, но они не знают этого, потому что Ли-цзы еще не добрался до Запада. Они в печали, в глубоком страдании; они ищут спасения в алкоголе, в наркотиках, в сексуальных извращениях — во всем этом они пытаются забыть о своей грусти. Они пытаются обозначить объект своего ожидания.
Возможно, они могут стать религиозными, могут начать поиски Бога; но помните: все, кто ожидает Бога, на самом деле ожидают Годо.
Я думал, что Годо должно быть немецким словом — оно звучит по-немецки. Оно бьет, как немецкое слово. Я думал, что оно должно быть немецким словом, означающим «Бог», и именно такой была основная идея пьесы «В ожидании Годо». Никто не видел Годо, никто не знает его. Двое ждут, но ждать непонятно чего — самая сложная вещь в мире.
Они все это выдумали сами… и помогали друг другу. Один говорит другому: «Я думаю, он уже на подходе».
Второй отвечает: «Я тоже так думаю. Уже поздно». И никто из них не знает, о ком они говорят, но никто не хочет спросить: «О ком ты говоришь?» — потому что оба боятся, что если поднять вопрос, то обнажится их ущербность — есть только ожидание, но ожидать некого, поэтому очень грустно.
Поэтому так лучше. И они продолжают разговаривать…
«Это неправильно, это невежливо — пообещать, а потом не прийти».
И, наконец, один из них встает и говорит: «Мне надоело это ожидание. Я пойду его искать — где он? Что мешает ему прийти?»
Другой говорит: «Куда ты идешь, оставляешь меня одного? Я иду с тобой».
Диалог начинается ни с чего, но оба увлечены им.
Поэтому я подумал, что это может быть только Бог. Я спросил моего саньясина из Германии, самого опытного саньясина из Германии, Харидаса: «Годо (Godot) — это по-немецки Бог?»
Он ответил: «Нет! По-немецки Бог — „Gott“».
Я сказал: «Еще лучше — „уже достиг“ (достигать — «get», «got»)! Вопрос ожидания не стоит. С Годо существует возможность ожидания. Бог — это далекая цель, но Gott…?» Только немцы его достигли. Ни у кого другого не хватит смелости это сказать.
Некоторые станут религиозными и начнут ожидать Gott(а). Некоторые начнут философствовать, что жизнь бессмысленна,
Это напомнило мне Зенона, одного греческого философа, очень тонкого логика. Он оставил после себя загадки, которые так и не разгадали за две тысячи лет. И я не думаю, что есть какой-либо способ разгадать их. У этого человека был такой потрясающий склад ума, он смотрел на все под таким углом зрения, что находил загадки везде.
Он за две тысячи лет до Жана-Поля Сартра провозглашал, что жизнь бессмысленна, но он был более последователен. Он заявил: «Самоубийство — единственный логический финал».
Многие из его учеников совершили самоубийство, а сам он дожил до девяноста лет! И когда он умирал, кто-то спросил: «Это странно. Ты провозглашал самоубийство, и многие твои ближайшие последователи покончили с жизнью в молодости, а ты дожил до девяноста лет. — В те дни мало кто доживал до девяноста лет. — Что ты на это скажешь?»
Он сказал: «Я должен был жить, чтобы распространять свою философию, учить людей, что жизнь ничто и что единственный выход — это самоубийство. Это было тяжелой ношей, но долг следовало исполнить. Я не мог совершить самоубийство: это было бы губительно для моей философии и ее распространения».
Он говорит, что жил только для того, чтобы учить людей совершать самоубийство.
Многие разумные люди совершают самоубийство. Те, кто не может набраться мужества, чтобы совершить самоубийство, сходят с ума. Наркотики, или безумие, или суеверия, или фальшивая идея о далеком Боге, только для того, чтобы придумать для себя что-то, чего можно ожидать; иначе это как открытая рана, которую нет способа исцелить.
Джей, то, о чем я говорю, тотально отличается от того, что происходит на Западе. То, о чем я говорю, происходило на Востоке в прошлые десять тысяч лет, когда человек пришел к той точке зрения, что все стремления бесполезны: он осуществлял их и обнаруживал, что они того не стоили; он достигал цели, к которой стремился, и обнаруживал, что стремиться было не к чему, что это был всего лишь мираж, оазис, который издалека выглядел таким настоящим, но по мере приближения постепенно исчезал, и в конце концов осталась только пустыня.
Восток использовал это иначе. Ни один философ не проповедовал самоубийство. Ни один человек в таком состоянии не сошел с ума и не обратился к наркотикам. В течение столетий этот момент воспринимался как момент наивысшего жизненного напряжения. Если вы способны просто ждать, без ожидания чего-либо; просто ждать — чистое ожидание… Пусть будет грусть, пусть будет неудовлетворенность — они не смогут остановить ваше просветление.
Только одно может остановить ваше просветление — если вы обозначите объект вашего ожидания. Если это чистое ожидание, просветление случится, и с этим событием придут и удовлетворение, и великое празднование, и жизнь начнет свое цветение.