Перегрин
Шрифт:
— Еще раз попробуешь сбежать — убью!
Дальше мы перемещались вместе, чуть не под ручку, как два закадычных друга. Останавливались возле каждой галеры. Я смотрел на старшего по судну, прикидывая, поможет или нет? Даже не знаю, кого именно искал. Подозреваю, что больного на всю голову. Предложить мне было нечего, а просто так, под мутные обещания, человек в здравом уме не отдаст двадцать мин серебра. Надеялся на интуицию, но ничего она не подсказала.
Дойдя до крайней галеры, я сообщил Спевсиппу:
— Сегодня купцов с моей родины нет, можем возвращаться.
Помощник рабовладельца отнесся к сообщению спокойно. Мне показалось, что он был уверен, что ничего у меня не получится. Видимо, не так туп, как кажется, и не зря его держит Бикта.
3
Есть люди, которым за счастье нагадить ближнему своему,
Теперь меня держали во дворе, прикованным за правую руку к чугунному кольцу, которое служило коновязью. Место находилось в тени, так что условия можно считать сносными. Здесь было даже веселее, чем в закрытом помещении, если бы не доставали мухи, отмахиваться от которых приходилось одной левой. Рядом со мной был открытый вход в конюшню, где нынешние хозяева держали пару волов, и, судя по вони, там имелась солидная куча навоза. Почему-то ее не выгребали наружу на радость курам, заполонившим двор. Птицы служили мне мишенями — швырял в них камешки, комочки земли и сухой помёт. Куры считали меня порядочным человеком и думали, что забочусь о них, подкармливаю, поэтому каждый раз бросались вслед за катящимся камешком. Убеждались, что я обманул, но и в следующий раз не теряли веру в мои лучшие качества.
Я предполагал, что просижу так весь день и ночь, и еще несколько суток. Опять ошибся. Как-то мне в этой эпохе постоянно не везет, не оправдывается ни одно предположение. После расправы надо мной, сытного обеда и безмятежного сна Бикта под крики жены куда-то ушел. Не было его часа полтора. Вернулся с высоким и кряжистым типом, лицо которого было в глубоких оспинах и шрамах. Может быть, шрамы образовались из слияния оспин, потому что было их неприлично много. Такое впечатление, что в детстве этот тип напоролся мордой на ежика, причем несколько раз подряд. Красавчик — одно слово! Сопровождали его два телохранителя. Тоже приятной наружности, хотя и не с такими уродливыми мордами. Вооружены короткими мечами и ножами, причем первые справа, а вторые слева, а не наоборот, как носили в предыдущую эпоху почти все, кроме левшей, в том числе и боспорцы. Все трое раньше были вояками-наемниками. Я узнаю таких с первого взгляда во все времена и у всех народов. Профессия накладывает отпечаток, тем более, такая стрёмная. «Красавчик» посмотрел на меня внимательно, изобразил на пошмоцанной морде пренебрежение. Видимо, рассказ Бикты обо мне не совпадал с тем, что увидел пришедший. Не знаю, сколько мне сейчас лет. Где-то в диапазоне между девятнадцатью и двадцатью четырьмя, причем ближе к первой цифре. В этом возрасте я совсем не похож на наемника. «Красавчик» жестом приказал мне встать. После чего малость повеселел. Видимо, мой рост, который на пару сантиметров превышал его, несколько нивелировал пренебрежение.
— Так ты говоришь, он воин? — спросил пришедший Бикту.
— Да, мы взяли его с оружием, — ответил тот и крикнул Спевсиппу: — Принеси его оружие!
— Не всякий, кто с мечом, является воин, — поделился жизненным опытом «красавчик».
— У него очень дорогое оружие, — сообщил Бикта. — Могу продать. Мне такое ни к чему, — и крикнул Спевсиппу: — Принеси его вещи!
— Ты — воин? — обратился пришедший ко мне.
— Меня учили владеть оружием, — ответил я.
— Каким именно? — спросил он.
— Разным, но лучше всего владею своим, — ответил я, кивнув в сторону Спевсиппа, который вынес из дома мой лук, колчан со стрелами, саблю и кинжал.
Видимо, «красавчику» нужны наемники для решения каких-то задач. Я был не против отработать свободу с саблей в руках. Не хотелось расставаться ни с ней, ни с луком. Слишком привык к ним за черт знает сколько лет!
Увидев клинок сабли, «красавчик» присвистнул удивленно-восторженно:
— За сколько ты купил ее?
— Она досталась мне от отца, а ему от деда, а тому от прадеда — и так двенадцать коленей, — на ходу сочинил я.
На лезвие кинжала он прореагировал спокойнее. Зато лук опять привел его в возбуждение. «Красавчик»
— Ты стреляешь из него? — спросил он недоверчиво.
— Даже на скаку, причем быстро, далеко и метко, — похвастался я, понадеявшись, что захотят проверить и дадут мне коня и лук со стрелами.
Пришедший оказался не настолько глуп, сделал вид, что поверил на слово, после чего сказал Бикте:
— Беру вместе с оружием. Пойдем обговорим цену.
Они зашли в дом, а я остался во дворе в компании телохранителей, которые присели на бревно, положенное у стены конюшни неподалеку от меня. Один достал сухарь из кожаной сумки, прикрепленной к ремню, подул на него, после чего разломал напополам и поделился с товарищем. Телохранители дружно захрустели, уминая сухарь и не обращая на меня внимания, будто и не обязаны следить за мной.
4
Камера была метров пять в длину, четыре с половиной в ширину и не меньше трех с половиной в высоту. Окон нет, даже отдушину не сделали. Только узкая и низкая дубовая дверь, открывающаяся внутрь и закрытая снаружи на засов. На выступе у двери стоял маленький масляный светильник, заправленный рыбьим жиром. Его вонь перешибала испарения из параши — широкогорлого низкого кувшина, поставленного в ближний от двери угол. Стены камеры сделаны из ракушечника, а пол залит раствором, напоминающим бетон, причем не только с виду, но и казался сырым, если сесть на него, вытягивал тепло из тела. На таком нажить геморрой — раз плюнуть или час посидеть. Треть площади камеры была засыпана тонким слоем соломы, старой, почерневшей и превратившейся в труху. На этой соломе сидели или лежали пятеро бедолаг, моих собратьев по несчастью. Один я расхаживал от двери к стене напротив и назад, чтобы хоть как-то убить время и посильнее устать, иначе не смогу заснуть. Да и больше нечего здесь делать. Разговаривать с сокамерниками не хочу. Разговоры порождают чувства, обычно теплые. Проникнешься симпатией к человеку, а потом не сможешь его убить и погибнешь. Мы ведь все здесь смертники, обреченные пасть в поединках друг с другом — гладиаторы. Пока что нас не называют так, а просто жертвенными бойцами для поминок. Бои устраиваются не на специальных аренах, в амфитеатрах, а в любом удобном месте, где родственники захотят почтить память умершего, принести ему в жертву людей. Вот мы и ждем смерть богатого горожанина, на поминках которого и поляжем.
Скрипит засов, дверь открывается. По ту сторону ее, в коридоре, светлее. Один конец коридора утыкается в стены, в которой в верхней половине узкая бойница. Второй заканчивается дверью, такой же дубовой и толстой, как ведущая в камеру, но выше и шире. В коридоре четыре камеры. Наша, ближняя к выходу, самая большая. Остальные три намного меньше, живут в них по двое.
— Выходите! — приказывает охранник, один из тех, кто приходил за мной к Бикте.
Зовут его Фрасилл. По словам охранника, раньше служил в городской страже. За что его поперли с такого хлебного места, не признается. Фрасилл перекрывает путь в тупиковую часть коридора, как будто мы сдуру ломанемся именно туда, а не к открытой двери, ведущей во двор, где уже разминаются обитатели трех соседних камер.
Двор большой и вымощенный плитами. Сначала, видимо, плиты были двух цветов, уложенных в шахматном порядке, но теперь не различишь. С трех сторон двор огорожен стенами построек, а с четвертой стена, в которой дверь в соседний двор, поменьше, хозяйский, где слышны женские голоса. Все мои сокамерники как-то очень живенько отреагировали на эти звуки. Такое впечатление, что женщины — единственное, чего не хватает в камерах. Может, и я через несколько дней буду реагировать так же бурно.
В соседних камерах обитает шесть человек. Они разных национальностей, но все бывшие вояки. Разминаются, разбившись на пары — сражаются на коротких деревянных мечах. Используют их, как колющее оружие. Батман — удар по клинку противника — не практикуют, предпочитают уклоняться, увертываться, отскакивать. Судя по тому, что разминаются с шутками-прибаутками, сражаться между собой не планируют. Скорее всего, против них выставят нас. Поняв это, я сразу перехотел размахивать деревянным оружием в паре с кем-либо из сокамерников, проводя время во дворе за обычными физическими упражнениями. Поскольку один из соседей по камере тоже не хотел сражаться понарошку, а сидел у стены на солнышке, зажмурив глаза, Фрасилл не цепляется ко мне и к нему, отходит к воротам, где садится на трехногий табурет. Он любит поболтать и иногда рассказывает нам последние городские новости, но сегодня, видимо, не в настроении или гульнул вчера через меру, потому что тоже кемарит в полглаза.