Перехваченные письма
Шрифт:
Ты прекрасно и резко судишь о других, ты считаешь, что Степан и Борис не корректны со мной, но сам ты тоже не слишком корректен — и не только со мной, но и с Назаном, который нас спас от голода когда-то. И с Lucas, и с Benichon (список будет длинный). Ты легко берешь, но ты не думаешь, что в один прекрасный день нужно вернуть. Ты говоришь, что я должна бросить Nazan'a. Я мечтала об этом, но я этого никогда не сделаю.
Теперь ты все знаешь, и если ты можешь еще себя взять в руки, то постарайся понять, что самое ценное в жизни — это работа (это наше преимущество перед животными, существами инстинкта) и уважение к соседу, который тоже имеет право на жизнь, как он ее понимает. Я буду счастлива жить с тобой в одной квартире. Но в остальном мы слишком разные люди, у нас разные боги, которым мы поклоняемся, и незачем меня мучить. Ты
Карская: песня, поток, стая всадников, примчавшаяся с Украины, богоносная идея. Новизна, неожиданность, простор.
Хрупкая, но твердая, как железная нить, Карская сохранила от Сутина воспоминание о красном, определенно ставшем фиолетовым.
Каждый картон Карской — это название песни, которым вдохновляются другие, ее друзья, художники, музыканты. Приходите к ней, чтобы совершить путешествие в сердце истории, она рассказывает о караванах, королях, Париже, голубых глазах пьяного казака — друга Аполлинера… На длинной дороге жизни стоит иногда остановиться, чтобы посмотреть, как стоит остановиться ночью, между двумя снами, чтобы послушать соловьиное пение.
Столярова в лагере трудилась — не разгибалась… «За хорошую работу» была она освобождена льготно: без точного направления в какую-либо местность. Те, кто имели личные назначения, как-то все-таки устраивались: не могла их милиция никуда прогнать. Но Столярова со своей справкой о «чистом» освобождении стала гонимой собакой. Милиция не давала прописки нигде. В хорошо знакомых московских семьях поили чаем, но никто не предлагал остаться ночевать. И ночевала она на вокзалах…
328
Солженицын А. И. Бодался теленок с дубом. Пятое дополнение (1974–1975). Невидимки.
После многих злоключений она в 1953 сумела получить поднадзорного житья в родной Рязани, откуда мать так легко ушла на революцию… В 1956 переехала в Москву; дочь Эренбурга (с которой Н. И. училась в одной школе в Париже) уговорила отца взять Н. И. секретарем… (У Эренбурга и дослужила она до его смерти).
Из писем 1962 года
Дорогой Николай, нет ли у тебя сборника «Флаги»? Я мог бы переслать в СССР: Поплавский не меньше Цветаевой, изданной в России!
Надежда для Поплавского мне появилась с письмом от Софиева. Он сообщил, что переписывается с Н. Столяровой, которая работает секретарем у Эренбурга, а он очень помнит Бориса. Софиев просил меня разыскать и прислать «Флаги». Я хотел было засесть за списывание стихов и понемногу посылать стихи «Флагов» в письмах (рукописные), но… перерыв всю мою библиотеку — все полки и столы, — сборника «Флаги» не нашел — кто-то украл у меня книгу с автографом автора, с исключительно дружеским автографом (как у вора руки не отсохли?)!..
Дорогой мой, расчет мой прост. Конечно, Наташа Столярова (не знаешь ли ты ее отчества?) воспользуется книгой Бориса для саморекламы, но эта ее «корысть» может сильно помочь Поэту Поплавскому. И черт с ней, пусть даже в предисловии напишет, что де из-за нее, Столяровой, погиб Поэт — ведь все вместе взятые любовницы (с Лаурой и Беатриче!) не стоили какой-нибудь ночи отчаяния одного Поэта…
Между прочим, Наташа Столярова упоминала в письме к Софиеву, что просила тебя прислать ей «Флаги», но ты ей даже не ответил. Надо предполагать, что книга пропала на почте, — потому было бы целесообразнее дать книгу в руки даме, едущей в Москву. Надо спешить, так как она скоро уедет.
Мне говорили, что Всеволод Поплавский умер, не знаю, верно ли это.
Здоровье мое не очень бодрое. «Даму с собачкой» (и «Троицу» Рублева!) видел — прекрасно! Видел и балет… Я способен сойти с ума в искусстве.
Обнимаю тебя, мой дорогой! Твой Виктор
В последнем моем письме тебе я писал о недомогании, поэтому я никак не мог идти, то есть ехать ни к Лиде Рушановой, ни к Гингеру, ни к Терапиано, у которых, я знал, есть «Флаги». Да и переписать (от руки!) к 30-му июля, сам понимаешь, мог только какой-то «скорописец» `a la Ремизов (под
18 апреля 1962
Милый Юрий Борисович, вы совсем замолкли и пропали. Здоровы ли вы, все ли в порядке?
У нас чудная весна и меня томит тоска по дорогам. Не собираетесь ли в Москву? Я просила вас просить В. Мамченко о стихах Б. Поплавского, но сестра мне уже прислала и «Флаги», и «Снежный час». А проза его, по-моему, так и не вышла.
Не молчите подолгу, подайте голос. Жму Вам руку.
Н. Столярова
22 июня 1963
В дни переживаемого нами общего ликованья хочется поделиться с тобой чувствами, которые волнуют сейчас всю нашу страну. Ведь ты всегда горячо откликался на наши знаменательные события. Думаю, что ты и твоя семья разделяете и сейчас нашу радость.
Сегодня вся Москва с большим подъемом встретила Валю и Валерия [329] . А может быть не так далек тот час, когда мы доберемся до Луны. Помнишь, как мы об этом еще в детстве мечтали? Хотя, кажется, тогда мы больше стремились на Марс.
Что-то давно не получаю никаких известий ни от тебя, ни от Степана. Да и я, правда, долго не писала. Хотелось бы знать, как вы все живете, как себя чувствуете. Как поживают мои внуки и внучки? Как собираетесь проводить отпуск? Я думаю в этом году прокатиться на пароходе по Волге, Каме и Белой до Уфы и обратно. Думаю, что это будет очень интересное и приятное путешествие, если только погода не подведет.
329
Осветитель полагает, что речь идет о космонавтах Валентине Терешковой и Валерии Быковском.
С тех пор, как мы виделись в последний раз, прошло больше половины нашей жизни. Мы мало говорили и все приглядывались друг к другу, привыкали к переменам, к морщинам, к новому в движениях и в голосах. Для того, чтобы написать адрес кафе, где я назначил свидание, я должен был надеть очки. Я с годами поседел, потучнел, она стала нервнее, построже, посуше.
— Я писал тебе об этой галерее, где выставляю, в 55 году, когда возобновилась наша переписка, помнишь? — «В чем дело, думаю я, почему не выходит разговора? Почему не удается сразу возобновить контакт?»
330
Татищев Н. Сестра. В кн.: Николай Татищев. В дальнюю дорогу. Книга вторая. С. 11–15.
Мы подошли к стене, где висели мои картины. Их было три — все пейзажи, без человеческих фигур. Анна стала внимательно по очереди осматривать их, нацепив пенсне в стальной оправе. «Откуда она такое достала»? — думаю я, сбоку смотря на ее лицо. Наконец, она произносит:
— Технические достижения, кажется, есть, но идеология не изменилась со времен Сивцева Вражка: вода, деревья, небеса.
— Я тебя отлично понимаю, я сам не придаю серьезного значения моей живописи. Все это чепуха, по сравнению с той работой, которой ты посвятила свою жизнь (она воспитывала беспризорных детей).
— Жизнь? А ты знаешь, что значит жить?
— Не совсем, — покорно соглашаюсь я.
— И никогда не знал!.. Собираешься ты менять свою жизнь?
— Я иногда думаю об этом.
— Ну, и что ты надумал? Или тебе так необходимо спокойное прозябание среди старых парков и пересохших прудов?
— Нет, за кого ты меня принимаешь?
— Ты боишься, что там тебя впрягут в работу, помешают предаваться твоим приятным размышлениям?
— Нет, я не боюсь жизни. Если я столько лет спал, это не значит, что я уже не мог проснуться.