Перехваченные письма
Шрифт:
14 февраля 1977
Вам, конечно, известно, что меня не пустили в Москву. Но мне удалось переправить все необходимое.
Меня отправляли в качестве специального переводчика Quai d'Orsay, и в таком случае не принято отказывать в визе. Французская администрация погоревала, даже попротестовала и… дальше не пошла. Я же, со своей стороны, буду всячески стараться, чтобы мою кандидатуру в переводчики выдвигали при всякой поездке наших министров туда! Увидим, что из этого выйдет.
Должен признаться, что я сильно переживал этот отказ. Но как заядлый оптимист я остаюсь уверенным, что еще увижу Россию, что еще буду там жить!
С книгами из-за московских событий дело на время приостановлено.
Нина вам писала о новых прозвищах. Ничего я не передавал письменно. Только когда будет
Одна приятельница детства (теперь проживающая в России) была здесь недавно и сообщила мне (под секретом), что ее вербовали перед отъездом и просили встречаться со мной, и когда она отказалась, ссылаясь на то, что наше знакомство очень давнее и поверхностное, ей было заявлено, что я — известный… шпион!
Когда я принесла приглашение тети Нади, кажется, в конце 1976 года, в наш белгородский ОВИР, мне выдали анкеты, которые я должна была заполнить дома. А когда я, через несколько дней, вернулась с анкетами, меня попросили подождать, и я ждала, как мне показалось, довольно долго. Полчаса? Наконец, меня пригласили в огромный кабинет, где за столом сидел молодой мужчина, очень строго и аккуратно одетый, — в костюме, белой рубашке, с галстуком. В целом он был очень любезен. Он просмотрел мои документы и вдруг, почти с сочувствием, спросил, не было ли у меня еще брата, о котором я не упомянула в анкете. Я действительно ничего не написала о Ване, полагая, что, так как его нет в живых, он и не может их интересовать. Оказалось же, что надо было указать и его, а вместо адреса написать, где он похоронен…
Сколько я там беседовала — отвечала на его вопросы — сейчас не помню. Он расспрашивал о семье, его интересовало, где возьму деньги на поездку, с кем останутся дети, есть ли друзья во Франции и кто именно. Не в первый, а во второй или в третий раз (а паспорт он мне выдал во время четвертой встречи) он заговорил о Степане. Мне нечего было о нем сказать. Я в детстве была слишком мала, чтобы с ним дружить. Когда он был в Москве, я с ним ни разу не встречалась. Так что видела я его только один раз, когда он приезжал в Харьков и был у родителей на Салтовке. Пробыл он полдня, народу было много, и я лично с ним не разговаривала — возилась с угощениями.
Мужик упорно подводил меня к тому, что встретиться со Степаном необходимо, что надо узнать, чем он занимается, какие у него связи в Москве, собирается ли он еще приехать. Просил он узнать еще и о других людях, действительно из числа моих знакомых, которые работали некоторое время в Союзе.
Марина почему-то дала мне перед отъездом только телефон Бориса. Я позвонила ему, он пригласил меня к себе, я ему обо всем рассказала и уже у него получила телефон Степана. С ужасом (меня предупреждали, что в Париже меня повсюду будут окружать агенты французских секретных служб) я созвонилась с ним, и мы договорились встретиться в кафе у Porte de St Cloud. Красивый, элегантный Степан был великолепен. Мы заказали кофе и проговорили часа полтора. Степан расспрашивал о семье — о Марине, Наташе, Сене, родителях, о моей жизни. И конечно я ему сказала, что меня просили непременно с ним встретиться.
Он, разумеется, не слишком распространялся о своих делах, но все же сказал, что пытается помогать советским диссидентам. Деталей я не помню. Я чувствовала себя неспокойно, была уверена, что мужчина за соседним столиком, не спускавший с нас глаз, агент КГБ (или французских спецслужб) и мечтала, чтобы встреча поскорее закончилась…
Вермонт, 9 июня 1977
Дорогой Степан! Вы явно родились в сорочке! Поздравляю, радуюсь и жутко завидую. Всем приветы от нас самые сердечные. Наша главная трудность сейчас — передача денег зэкам в Москве. До осени передавать и не нужно, запас большой, но — осенью? Доставка в Москву, кажется, будет гладкой и дальше. Но там с арестом Алика и (главное!) с отъездом Нины — разладилось. Для писем она оставила не очень удачных Кузьмича и Прохора, а для денег — никого, ни с кем не успела поговорить. Сейчас все упирается в Арину, она должна ответить, подсказать — к кому можно приносить? Связь с ней катастрофически плоха. От нас к ней — хоть редко, да надежно, а от нее к нам — беда! Если вам удастся как-то прояснить дело — было бы замечательно. О деньгах пишу вам, потому что это нас больше всего волнует — люди должны есть хоть что-то — но не прошу что-то налаживать, потому что все упирается в «тот» конец.
Ну, душу вылила, а облегчения нет. Уж очень все сгущается.
С другом нашим вы скоро увидитесь, она — живой кусок всего, что нам так дорого, и нам было с ней хорошо. У нас и радость, и грусть — общая, об одном и том же.
Ситуация
А. И. работает сказочно, и он в «отличной форме» — расскажите это в Москве, где Рой утверждает, что он в депрессии и не может писать.
Москва, пятница, 24 июня 1977
Мои «поклонники» постоянно следуют за мной по пятам. Неприятно то, что я не могу ни с кем видеться, если не удается уйти от «поклонников», что непросто, так как их очень много.
Сегодня утром ездил на машине на дипломатический пляж, все время в сопровождении автомобиля с двумя типами. На пляже мне удалось припарковаться в месте, которое не просматривается, и сбегать к Шу-Шу передать несколько банок растворимого кофе и пр. Если так будет продолжаться, я чувствую, что вернусь до 14 июля.
Мы с Эльфридой хотели съездить в Вологду, Ферапонтов и Кириллов. Мне не только отказали в разрешении, но до сих пор не вернули паспорт, так что я здесь разъезжаю без документов!
Короче, как ты видишь, все теперь не так, как прежде.
Aussi je suis tendu — comme tu peux t'en douter. Mais j'esp`ere que tout ira bien [340] .
340
Так что я чувствую себя напряженно, как ты можешь догадаться. Но надеюсь, что все будет хорошо (фр.).
Вермонт, 1 июля 1977
Дорогая Анна, что слышно о Степане? Сильно ли ему портят свидание с Москвой? Очень надеемся, что он сможет увидеть всех, кого ему увидеть хочется, и побывать всюду, куда тянет.
Накануне отъезда Степан написал мне письмецо, где спрашивал, кому нужно передать лекарство, в последний момент врученное ему Никитой, и просил, чтоб я сообщила это вам.
Посылаю еще два маленьких письмеца. Если можете, перешлите их тоже Степану, а он передаст (может быть и не сам). Если же это невозможно, то пошлите их тому человеку, кому всегда.
Дорогая Анна, пользуюсь редким случаем прямой переписки с вами, чтоб сказать вам, как много значит для нас ваша семья. Вы дарите нам то, без чего совсем не смогли бы здесь жить, — воздух. Я уж не говорю о прямом милосердии по отношению к тем несчастным там, кому идет помощь, но и мы здесь — как рыбы на песке, нам и душно, и холодно, и ваша со Степаном самоотверженность и смелость приносят нам тепло и свет.
Бывший атташе по культуре Французского посольства в СССР (1971–1974), преподаватель Института восточных языков в Париже г-н Степан Татищев получил в прошлом месяце от советских властей туристскую визу сроком на один месяц. Французский гражданин, сын родителей-эмигрантов, он бегло говорит по-русски. 18 июня он прибыл в Москву по приглашению французского дипломата. Тринадцать дней спустя он был выслан как «нежелательное лицо». Возвратившись в Париж, г-н Татищев рассказывает Экспрессу историю своего странного пребывания.
341
L'Express, 11–17 июля 1977.
«Два автомобиля и шесть сотрудников КГБ обеспечивали открытую слежку за мной днем и ночью — немалая мобилизация сил из-за одного говорящего по-русски французского туриста», — говорит г-н Татищев. Слежка стала особенно заметной после возвращения Леонида Брежнева из Парижа 22 июня.
Четверг, 23: выставка живописи, за ним неотступно следует человек, которого он уже видел накануне в музее Рублева.
Пятница, 24: шофер такси сам замечает, что к ним пристроилась «Волга». При возвращении домой пешком человек в штатском следует за ним по пятам, не отставая даже в магазинах, в которые он заходит по пути.
Суббота, 25: вечером — спектакль в театре, «Мастер и Маргарита». По дороге в театр «Волга» все время позади, в 150 метрах. Два агента в штатском сопровождают его в зал, один из них садится сзади него и буквально дышит в затылок. В антракте он видит Сахарова в окружении друзей — за ними следят явно меньше. После спектакля один из русских друзей подвозит его к станции метро — три человека неотступно следуют за ним от станции к станции и до самого дома.
Воскресенье, 26: поездка на берег Москва-реки. Человек из «Волги» — тут как тут, легко узнаваемый в своем костюме и галстуке рядом с французами в купальниках.