Перекат
Шрифт:
Злость отхлынула от Васиного сердца: голос у деда был усталый, кожа на лбу и подбородке свинцовосерой. Вася вспомнил, что сегодня утром дед Тимофей кашлял особенно долго и тяжко, потом ушел из палаты, а когда вернулся, на пижамных штанах заметны были темно-багровые брызги. Он вспомнил это и отвернулся к стене, почувствовав под боком палку. Твердая и жесткая, она врезалась в тело, и, когда Вася поправлял одеяло, он заметил на ноге красные вмятинки от мелких осетровых чешуек. Дед Тимофей все сидел, молчал, дыхание его было тяжелым и натужным, в груди что-то опять рвалось и булькало. Может
…Всю ночь парило. В темноте над больницей, над соснами грузно сталкивались тучи и, ворча, расходились, будто им не хватало самой малости, чтобы взорваться гневом и, громыхая, обрушиться на землю, что затаилась в молчании и виноватом ожиданье. В палатах было душно, и оба — дед Тимофей и Вася — до полуночи слушали, как опять жалобно, словно выпрашивая «пить-пить», скрипела притихшая сосна. Потом к больнице подъехала «Скорая», деловито зашмыгали по коридору сестры и нянечки, твердо и резко ступая, прошел Томаш Кузьмич, и в операционной то лилась вода, то звякало железо, а потом, взвиваясь над шумами, загремел голос главврача: «Пинцет, черт бы вас побрал!», и снова все умолкло, затем заскрипела тележка, и Наташа, выходя, заговорила с кем-то:
— Несет же их под машины, а нас в районе ругают — смертность большая. Мертвых тянут в больницу, о господи!
— Кто-то умер… — холодея, догадался Вася, а дед Тимофей закашлялся, и в темноте жутко и безнадежно звучало бесконечное: «Кха! Кха! Ху! Кгх!»
Упрямая искорка в Васиной груди все не хотела гаснуть, и потому он лежал, боясь заснуть, как будто знал, что предрассветный час особенно безжалостен к таким, как он, в ком еле-еле теплится жизнь, кто уже заглядывал в бездонную, страшную темень и теперь, растеряв остатки надежды, безвольно отдается ночи. Он не хотел уступать: ему еще предстояло увидеть осетра, а может быть, может быть, даже защищать его в будущем, если он не сомкнет глаза, если не уступит предательскому теплу постели…
И он напряженно ждал утра.
Давно заснул дед Тимофей, в окно потянуло предрассветным холодом, и тучи низко и плотно легли на горизонт, как будто стремясь придавить восходящее солнце. Вася встал и, сунув ноги в сморщенные больничные тапочки, натянул на себя синюю полосатую куртку и красные линялые штаны.
Зная, что медсестра будет спать за своим столиком, уронив голову на скрещенные руки и полуоткрыв пухлый рот, он смело прошел мимо поста, звякнул засовом, — сторож тоже спал, разморенный духотой и разведенным в мензурке спиртом.
Твердая песчаная дорожка была влажной от росы, мокро блестели чугунные прутья ограды. Вася доковылял до ограды, прикинув, втиснулся между прутьями, и вскоре слабое, худое тело его оказалось на свободе.
Он увидел берег Немана, песчаный обрыв с кустиками тощего чебреца и иван-чая, серую полосу гальки, уходящую к черно-сизым тучам, между которыми слабо поблескивало алое зарево.
Там, впереди, в каких-нибудь трех километрах, был перекат, за которым любили нерестовать рыбы — если добирались дотуда. Так говорил дед Тимофей, и Вася, шаркая своими линялыми штанами, стал сползать вниз по
Вода, зеленоватая и тяжелая, тихо стучалась о берег, о прибрежные кусты лозняка; сорока, сидя на сосне, застрекотала, услышав шаги, и какие-то ранние птицы отозвались сильными, звонкими голосами. Ласточка низко пронеслась над обрывом, а следом за нею стайка стрижей, чуть не касаясь воды, проделала стремительную петлю и быстро исчезла за поворотом.
Берег постепенно понижался, и Неман будто становился шире, свободно выходя на простор. Голова у Васи кружилась, но он понял, что перекат уже где-то недалеко: шумела и пенилась впереди вода, проходя сквозь частую гряду камней. Огибая кустарник, вплотную подходивший к берегу, Вася насторожился, напрягся: возле самой воды стоял мотоцикл. На берегу две мужские фигуры, согнувшись, колдовали над большим брезентовым свертком. Голоса их, которые глушила вода, слышались смутно, но кое-что Вася разобрал:
— Давай-ка быстрей! Дождь чтобы не застал, а то вымокнем!
Голоса эти словно придали ему силы, и затихло молоточками стучавшее в висках: «Не дойду! Не дойду!»
Мужчины насторожились, глядели на подходившего мальчика.
— Эй ты, малец! Ты что здесь делаешь? — окликнул его высокий, в темном свитере рыбак.
— Да это ж Анюты-приемщицы! — заговорил другой. — Он в больнице, кажись.
— Давай-ка мы его на мотоцикл — да к матери, а то вроде он в беспамятстве…
Солнца все не было, хотя оно давно должно было всплыть над лесом, а черные, плотные завитки туч густели над головой, выползая из-за горизонта, и так же густел в голове мальчика приторный запах чебреца, крупными фиолетовыми пятнами росшего на склонах. Вася отчаянно замотал головой, когда к нему подошел высокий, в свитере, и высокий, видно, что-то прочитал в его глазах, отвернулся, пошел к мотоциклу.
— Пускай… Раз пришел, значит, надо… Поехали!
Сквозь густеющую синюю дымку, что опускалась на глаза, Вася видел, как они, торопливо подобрав сеть, бросили ее в коляску и, прикрыв брезентом, уселись в мотоцикл. Он мысленно торопил их: хотелось подойти к реке одному, чтобы, возможно, увидеть балтийского осетра. Дрожа, он поднялся, побрел к воде, по которой уже цокали редкие, крупные капли.
То ли качалось в его глазах узкое, острое тело рыбы, то ли действительно мелькнули в водной кипени стремительные силуэты осетров?
Он торжествовал. В каком-то исступлении протянул он руки к близкой завесе дождя, всем существом впитывая могучую, неудержимую поступь стихии, громовым ослепительным раскатом разорвавшую настороженную тишину.
Ничком упал на теплую, парную траву, успев почувствовать горячие, сумасшедшие струи дождя на лопатках, на голове, еще не понимая, что отчаянным усилием разомкнул страшное кольцо, уже обведенное вокруг него, и теперь силы природы приняли его в свой круговорот, чтобы мог он исполнить все, для чего пришел на землю.