Перекати-моё-поле
Шрифт:
Для меня это были очередные загадки, и я с негодованием, правда, негодование было притворное, закричал:
– Ты мне скажи – и с улицы мыть будете?! Каждую неделю, что ли, моете?!
Она уставилась на меня недоуменно, дважды хмыкнула, но даже не засмеялась – поняла, что для меня все в диковинку, как если бы в городе начали мылить булыжные мостовые. И Валя коротко пояснила… Изб, оклеенных обоями, в Смольках нет. Редко у кого крашеные полы. Поэтому дважды в год – к празднику праздников, к Пасхе, и к престольному празднику – избы моют теплой водой со щелоком. До войны и с мылом мыли, но после войны мыла в деревне нет, только для рук хозяйственное, вот и заваривают для стирок и для мытья изб щелок. Кстати, и головы щелоком мыли. Для этого и золу хранили специально…
Я восторгался, как ловко у них получалось. Разобрали деревянную тяжелую кровать, вынесли на лужайку, ошпарили кипятком, чтобы клопов не завелось, протерли тряпкой и на солнышко выставили. А в горнице уже два стола приготовили: на одном ведро щелоку, на другом простая вода – и почли потолок драить тряпками. Одна щелоком, вторая водой ополаскивает и тотчас насухо протирает. А три других товарки за окна взялись – каждой по окну. А после окон, как потолок ряд пройдут, тотчас и за стену возьмутся. Скок да скок – то со стула, то с табуретки. Вода плещется, все босые, все болтливые, и только Зина хмурится. Мне ее жаль, и я ей первой приношу щелока из летней бани. Глянет она на меня – и улыбнется, а мне радостно. Я знаю, что она с мамой вдвоем остались – и отец, и брат на войне погибли, а сестра старшая в далекое село взамуж ушла… Ловки товарки, споро трудятся. К полудню уже и за пол взялись. Дресва у них заранее приготовлена. Ополоснули весь пол теплой водой, посеяли густо дресвой – в обутке ногой на голик – и в пять голиков! Так вдоль половиц рядами и проходят. А когда ототрут дресвой, опять же теплой водой смывают и протирают насухо.
В полдень горницу завершили – чистота!
А когда развели самое болото в передней, на пороге появились отец с мамой: новая оказия.
– Где Митька, найди Митьку, – сказал отец, – в другой дом пойдем. – Он скупо улыбнулся: – Спасибо этому дому – пойдем к другому.
Мои товарки смотрели растерянно, босоногие, с тряпками в руках.
А мама уже собирала на мосту наши пожитки. Отцов чемодан и наша мешочная поклажа – вот и все.
Где Митя – я знал: за летней баней читает какую-то книгу… Вот и все в сборе: взяли каждый по ноше, попрощались – и пошли в другой конец деревни, ближе к Лисьему оврагу. Это не переезд из дома в дом, а переход. Так вот мы и перешли в небольшой красивый домик с резными облупившимися наличниками, с высокой крапивой сбоку крыльца и с горой соломы во дворе.
Узенькая передняя с лазом на русскую печь и с закутком у печи. Направо дверной проем – и горенка на два окна. И даже икона в красном углу и керосиновая лампа на столе.
В этом доме мы и прожили весь тот год.
Чужой
Едва родители хлопнули дверью на работу, как и я поспешил к своим товаркам. Ведь там конечно же будет что-нибудь новое!
Утро выдалось ясное. Солнце уже поднялось высоко над лесом, но на траве все еще лежала роса. Земля парила. И за деревней – над поймой и рекой как будто колыхалась легкая марь. Я полагал, что в такую рань деревня еще дремлет – ничуть, от сна в деревне не осталось и следа: на лужайке возле соседнего дома Федька с курицей в руках! Он щурился и сосредоточенно прощупывал ей гузно.
– Шленда без яйца – иди гуляй! – И отбросил курицу на землю.
Пеструшка взмахнула крыльями, встряхнулась, но бежать и не подумала. Тотчас и начала клевать что-то в траве.
А возле дома на противоположной стороне улицы второй из тех, троих задир, кухонным ножом чистил морковину. Возле него, запустив себе в нос палец, канючила девочка лет пяти-шести. Наконец она повернулась в сторону Феди и без выражения на одной ноте проговорила:
– Федя-бредя съел медведя…
– Варька, и тебя съем – хочешь ли?
– Федя-бредя, не хочу…
Мне надо было идти мимо Феди – и я пошел: не трусить же. Когда поравнялись, щуря один глаз, он предложил:
– Эй, парень, давай силой померимся!
– Давай, –
Мы сошлись и, пока выясняли, как бороться – бросить на землю или уложить на лопатки, – откуда-то из-за спины появился и третий. Вот они – все тут, задиры! И я подумал: «Сейчас и набуздают».
– Без лопаток, на землю бросить, – наконец решил Федя. – А ты, Вить, блюди правила, чтоб не крылечился.
Я тогда не понял, что это значит. Мы возложили друг на друга руки, я склонился, отступил назад, чтобы не получить подножку, и уже надавил на противника, чтобы затем резко дернуть на себя, а самому отступить в сторону, как вдруг получил пинка под зад.
– Раскрылечился? – решил Витя.
Оттолкнув Федьку, я развернулся и в гневе со всего размаха влепил Вите в ухо!
– Знатно! – воскликнул Федя. – Двое тешатся, а третий судит!
Витя по-мужицки выругался:
– Ну, пенек, давай до крови!
А был Витя и старше меня, и крепче, и ростом выше. Я заметил, что и третий с сестрой тоже шел поглазеть. Но в это время на крыльцо вышел Митя.
– До крови, да? Давай!
– Ну так и бейтесь, – объявил Федя.
И в тот же момент Витькин кулак больно чиркнул по моему виску. Я успел отклониться и в то же время поддел противника по-городскому «на калган», то есть ударил головой в лицо. Витя зажал пальцами нос и запрокинул голову. Вот и до крови!
– Ловкий ты, парень… Токмо головой у нас не дерутся…
– А у нас трое на одного не лезут: один на один, – это уже Митя подоспел.
– Знамо дело, один на один, – согласился Федя. – Но по правилам надо…
Вот они-то и стали моими друзьями – все разные, не похожие друг на друга. Общего у них было лишь то, что все они остались без отцов.
Федя
Федя, медлительный, обстоятельный, с рахитическим или картофельным животом, безобидный и необидчивый, был на полгода младше меня, но на удивление все знал и умел. С утра и до вечера он занимался хозяйством, хотя и всего хозяйства – пять кур с петухом, комолая [6] коза и две ярочки [7] . Сам провожал свое стадо на пастьбу, сам и встречал. Была у Феди еще сестренка двумя годами младше – и Мамка. Когда я спросил:
6
Комолая – безрогая.
7
Ярочка – молодая овечка.
– А почему ты ее Мамкой зовешь? – ответил он с вялым негодованием:
– А по кочану! Она и есть Мамка. А маманю мою громом порешило. Во по кех закапывали в землю, – он чиркнул ладонью себе по горлу, – не отошла, вся почернела. Ужо третий год пошел. А Мамка – это еёная сестра. Понял ли?..
Дом у них большой, высокий пятистенок, и тоже как будто объеденный скелет.
Витя
У Вити во время войны умер старший брат – случайно отравился, но остались еще младшие. Были они широколицые, курносые, рослые и крепкие – в отца. Отец у Петровых – легенда, о нем помнили много историй. В престольный праздник устраивал Иван Петров потешную карусель – на спор: положат ему лесину на плечи, обхватит он ее руками, а на концах по мужику, а то и по двое на руках повиснут. Вот и начнет Иван их крутить: если раскидает всех – выиграл, а если сил не хватит раскидать – проиграл… А то бороться один против шести с уговором – не хватать за ноги: так всех в кучку и уложит… А мать у Вити худенькая, маленькая, востроносая и голосистая Аннушка. Зато Витя лишнего слова не скажет. Из всех выделялся он прямотой и справедливостью. Он и под зад поддал мне не для обиды, но для порядка: так бороться нельзя – это хитрость. Учился он плохо, учиться не хотел; и больше всего любил лошадей: любил гонять их в ночное, купать в реке. И топором орудовал, как заправский плотник.