Перекрёстки Эгредеума
Шрифт:
Впрочем, погодите-ка…
Мария Станиславовна не заметила, как глубоко задумалась, и даже не помнила, о чём. Слова лектора звучали монотонно и мерно, как капли дождя на стекле, и смысл их больше не достигал сознания, укачанного нахлынувшими вновь волнами сонливости.
***
— Я не позволю тебе этого сделать, Ир-Птак!
Перед глазами витали смутные образы, постепенно сгущаясь, принимая подобие форм предметов, плавно перетекающих друг в друга, точно студенистый туман.
—
Голоса звучали отдалённо, отдаваясь эхом, — но не ясно, откуда именно. Они не имели определённого положения в пространстве — по крайней мере, в пространстве лекционного зала. В первом голосе — звонком и решительном — слышалось какое-то надрывное отчаяние, второй же был мягок и вкрадчив. Он продолжал, и с каждым словом в зыбком сумраке видимость предметов становилась всё отчётливей: каменные стены, высокие ступени, длинный коридор, уходящий во тьму, призрачный холодный свет странных факелов, фиолетовые отблески на чёрном зеркальном полу.
— Истина в том, Теотекри, что все мы — воплощения Единого, скрытого порядка. Уровни мироздания с увеличением плотности становятся грубыми и малоподвижными. Они запирают сознание в тюрьме, сковывают цепями, убеждая его в собственном бессилии.
Мысли фиксируют желаемые образы, закономерности или последовательности событий в едином вневременном потоке, содержащем любые возможности. При определённой настойчивости или в результате непоколебимой убеждённости эти мысленные конструкты обрастают плотью, материей, внешней видимостью. Наконец, они приобретают иллюзию независимости и подлинности, подменяют собой собственную первопричину, заставляя верить, что сами рождают мысли.
— О чём ты говоришь?! Ты безумец!
— О нет, мой друг, теперь я вижу всё ясно, как никогда. Теперь я обрёл память. Память, которую я верну своему народу, чтобы закончить начатое много веков назад.
— Ты и вправду возомнил себя одним из ашей?
— Их последним правителем, если быть точнее.
— Они же сгинули тысячи лет назад!..
— Погребены в ледяной черноте, скованы тлением и лишены разума. Но это можно исправить.
Зеркальная гладкость камней из тёмного коридора плавно вытекала в туманный зал с чёрными стенами и сводами, где Мария Станиславовна разглядела две высокие фигуры в длинных одеждах. Одна из них, чьи тёмные локоны выбивались из-под капюшона, носила на шее большой золотой амулет в виде шестиугольника с двенадцатью золотыми лучами и алым камнем в центре. Вторая, в чёрном плаще с красными узорами, держала в руке сияющий меч, объятый сиреневым пламенем.
— Это можно исправить, ведь все они живы в моей памяти. В моём разуме. В мыслях, которые при должном упорстве вновь облекутся плотью. В сознании — а что, кроме сознания, реально?
— Хватит! — фигура с золотым амулетом вскинула руки, сжав кулаки.
— Ты ведь сам видел это, Теотекри. Всё здесь соткано моим разумом.
Звонкоголосый выдохнул со свистом сквозь стиснутые зубы и хотел снова возразить,
— А что до ашей, Теотекри, то ведь и ты — один из них. О нет, послушай. Ты мой единственный друг, много лет ты был моим верным спутником на тропе познания, в конце концов, именно благодаря тебе я обрёл память. И я не виню тебя за грехи далёких предков. Но они предали наш народ, примкнув к Радошу. Они уничтожили всё, что мне было дорого. Весь наш прежний мир обратился в пепел. И лёд.
Не повторяй их ошибок, Тео. Останься со мной.
— Ты в отделение или домой? — спросил кто-то.
Мария Станиславовна инстинктивно посмотрела туда, откуда исходил звук. Чьи-то размазанные лица, силуэты, белое мельтешение… Она не была уверена, что обращались к ней, но на всякий случай неопределённо пожала плечами.
Туманный зал зыбко дрожал перед глазами, а другой — лекционный — пустел стремительно.
Нужно куда-то идти. Автомат, благословенный автомат, на него теперь вся надежда! Сама Мария Станиславовна не могла ни действовать, ни связно мыслить: только теперь она поняла, что у неё нет тела — и тут же, едва подумав об этом, осознала, что она и была одной из фигур в туманном зале — той, что держала в руках меч.
И голос, мягкий и вкрадчивый, звучал в её голове.
Голос Ир-Птака.
***
— Ты боишься. Конечно, перемены всегда пугают. Но мир, который ты знаешь, — только блестящая обёртка лживых форм, скрывающих подлинное бытие. Я лишь хочу покончить с этой ложью.
Теотекри замотал головой.
— Прошу, прекрати! Мне тошно слушать такой вздор — особенно от тебя. От того, кто учил меня выводить умозаключения из наблюдений и любые догадки проверять опытным путём!
— И я не отступаюсь от своих слов. Напротив, пытаюсь добиться, чтобы ты не мешал мне закончить… назовём это «экспериментом».
В самом деле, Тео, сколько раз уже мы делали это вместе. Ведь я всего лишь проверяю твои собственные расчёты — заново открытые теории одного из твоих предков, между прочим, — Сцио Ланрати, кто был мне столь же верным другом. Да, был.
Горестный вздох вырвался из груди Ир-Птака. Из уст Теотекри — гневный возглас:
— Я был… ты сам знаешь, что я был одурманен! Проклятым болотным пойлом! Чтоб их заашмарило, этих портовых торгашей-аюгави!
Мягкий смешок.
— Да, день выдался незабываемый. Но уж в этом не было ни моей вины, ни умысла — чистая случайность. Если допустить, конечно, что случайности существуют…
— Это не расчёты, а форменный хаос! — перебил Теотекри. — Формулы тьмы! Чистое безумие! Врата в запредельность… Я не владел ни собственным разумом, ни руками, что вывели эти глупости на бумаге!
— И, раз это только глупости, — размеренный голос собеседника источал терпеливое спокойствие, словно говорил с несмышлёным ребёнком, — тебе нечего опасаться. Сочти это дружеской шуткой, невинной прихотью заскучавшего практика.