Шрифт:
Оформление художника Т. Погудиной
Иллюстрации художника А. Дудина
Вместо
Март суетливо доживал последние дни, на удивление, морозные и снежные.
Совсем стемнело.
Он, постучав замерзшими ногами об обледеневшее крыльцо, переступил сразу через две последние ступеньки и, рванув на себя скрипучую дверь, оказался, наконец, в теплом подъезде.
Переведя дыхание, мужчина поспешно направился к почтовым ящикам, висевшим на дальней стене, когда-то выкрашенной в ядовито-зеленый цвет и до сих пор сохранявшей пронзительность окраски. Остановившись, он на мгновение задумался.
Затем решительно повернул крохотный ключик и вытащил из ящика небольшой белый конверт с казенными печатями. Дрожащими руками мужчина лихорадочно надорвал бумагу и, достав тонкий лист, стремительно пробежал глазами по ровным, равнодушным строчкам. Дочитав, закрыл глаза и сердито-раздраженно смял листок в кулаке…
– Не проживают… Опять промах… Исчезли.
Он вдруг судорожно всхлипнул и, дрогнув губами, прошептал:
– Я все равно найду вас… Обязательно отыщу! Всю оставшуюся жизнь буду искать…
Часто и громко хлопала входная дверь, в подъезд то и дело входили замерзшие жильцы, удивленно поглядывая на странного человека…
А он, ничего и никого не замечая, все что-то шептал и шептал одними губами…
Наступал апрель.
Первый его день радости не принес.
Мрачный, холодный, дождливый, он нагонял тоску и какое-то отчаяние. Капризная природа энергично выливала на землю накопившуюся за зиму влагу, старательно опустошая небесные запасы.
Снег, который после неожиданно вьюжного и метельного марта лежал повсюду огромными белыми шапками, вдруг сразу как-то осел, посерел, покрылся грязной коркой.
В общем, картина, увиденная Верой, подошедшей поутру к окну, оказалась безрадостной и унылой.
Отчего-то девушке подумалось, что природа уже никогда не оживет после долгой зимней спячки.
Невесело покачав головой, она медленно отошла от окна.
Скорее по привычке, чем по необходимости, Вера включила чайник, сделала крошечный бутерброд и присела за небольшой кухонный столик.
– Вот так… – нарочито громко произнесла девушка и, горько усмехнувшись, тут же продолжила, обращаясь к самой себе, – так, в абсолютном одиночестве, ты теперь и будешь проводить свои оставшиеся дни… Одинокая, но свободная!
Она помолчала, а потом, не удержавшись, съязвила:
– И гордая! Свободная и гордая!
Вера откусила бутерброд, глотнула обжигающего чаю и, вздохнув, добавила, словно убеждая и себя, и невидимого глазу собеседника в чем-то очень важном:
– Хотя нет… Постой-ка… А вообще, при чем здесь одиночество?! Это мое уединение… Добровольное уединение. Вот именно – добровольное! – Сказала и вдруг всхлипнула.
Резко
Посидела. Помолчала. Собралась с силами и опять улыбнулась, глядя куда-то вдаль:
– Ну и хорошо. Посвящу жизнь себе. И работе. И маме…
А потом, вздохнув, решительно махнула рукой, отчаянно пытаясь не поддаться грызущей сердце тоске:
– Ну и ладно… Все у меня будет хорошо. Все будет хо-ро-шо! Обязательно!
Глава 1
Тетя Поля старательно мыла длинный коридор, с трудом сгибая уставшую спину и время от времени вытирая пот, выступавший на висках. Покряхтывая и что-то бормоча, она сурово поглядывала на каждого, кто пытался наступить на влажные, только что вымытые половицы. Добравшись, наконец, до входа в столовую, тетя Поля старательно отжала видавшую виды тряпку и бросила ее на пол возле обычной, сделанной в столярной мастерской швабры. Женщина, работавшая в детском доме уже почти сорок лет, не признавала никаких новомодных пластмассовых изделий: они казались ей недолговечными, некачественными и несерьезными. Если кто-то вдруг пытался ее переубедить, то она, не стесняясь в выражениях, говорила прямо и откровенно:
– Не учи ученую! Ишь, умник какой сыскался… Да ты еще под стол пешком ходил, а я уже тут полы намывала! Понял? Вот и иди, иди… Видали – учить он меня вздумал!
После такого жесткого отпора любой оппонент поспешно удалялся, оставляя тетю Полю полной победительницей.
Только один человек во всем детском доме являлся авторитетом для этой суровой дамы. Только один человек смел ей перечить, делать замечания и даже время от времени отчитывать. И этим человеком был, конечно, не директор, а детдомовский завхоз.
Заведующий огромным школьным хозяйством, человек довольно мрачный, хмурый, но до щепетильности честный, никому спуску не давал, держал всех санитарок, нянь, дворников, мастеров в «кулаке» и строго следил за выполнением ими их обязанностей. И не дай бог, если кто-нибудь из его большой команды совершал оплошность – пощады никому не было. Тогда Виктор Павлович, так в миру звали завхоза, а по-детдомовски Кнут, не просто отчитывал провинившегося, а так кричал, краснея лицом, так махал кулаками и топал ногами, так лихо строчил докладные и объяснительные записки, что лучше было бы сразу уволиться, чем все это перетерпеть. Кстати, откуда взялось такое прозвище, никто уже и не помнил, но все детдомовцы, привыкнув звать завхоза Кнутом за его суровый нрав, иного имени уже и представить себе не могли.
Вот так и повелось, что строгая тетя Поля, хоть Виктора Павловича и не боялась, но старалась с ним никогда не конфликтовать.
Домыв сегодня полы, она зорко окинула оценивающим взглядом доверенную ей территорию, одобрительно хмыкнула и, поправив цветную ситцевую косынку на голове, довольно громко похвалила себя, нисколько не стесняясь проходивших мимо детдомовцев:
– Красота… Ай да Поля! Труженица!
День постепенно набирал обороты.
Городской детский дом жил своей обычной жизнью.