Перекрестки
Шрифт:
– Давай пройдемся, – предложила она.
– В этих туфлях ты натрешь ноги.
– Так красиво, я пойду босиком.
Под тротуаром на Мейпл-авеню еще таилась зима – разительный контраст с теплым солнцем. Она и забыла, когда в последний раз ходила босой. Той восьмилетней девочке, которой она была, теперь восемнадцать, а когда-то будет и восемьдесят. Чувства-воспоминания о весне подтверждали откровение, явившееся ей в церкви: время – иллюзия.
– Это случилось снова, – сказала она Таннеру. – Что было на Рождество, случилось снова, когда мы пели “Славьте”. Я видела Бога.
– Ты… правда? Вот это да.
– Странно, что вчера все было совершенно иначе. Вчера я была мертва, сегодня я ожила. Вчера я понятия не имела, что делать, сегодня вижу ясно.
– Ты о чем?
Она
– Какого черта? Он звонил тебе домой? Тайком от меня?
– Так это не ты дал ему мой номер?
– Я? Ему? Еще не хватало. Если ему есть о чем со мной поговорить, пусть со мной и говорит. Ты ему это сказала? Сказала, чтобы говорил со мной, а не с тобой?
– Я всего лишь взяла трубку.
– Как же меня это достало. Он, конечно, агент хороший, но полный мудак. Он к тебе пристает с самого первого дня. Подумать только – позвонить тебе тайком от меня!
И вспышка Таннера, и его решительность обрадовали Бекки.
– По-моему, он думал, – ответила она, – что это я подбила тебя поехать в Европу.
– Я уже объяснил ему, зачем еду. И сказал, что, если его это не устраивает, я найду себе другого агента.
– Да, но дело вот в чем… Дело вот в чем. Может, нам не стоит ехать?
Он остановился как вкопанный.
– Ты не хочешь ехать?
– Нет, хочу, но… это все суета. Вчера я этого не понимала, а сейчас понимаю. Я хочу как лучше тебе, а не мне. А Гиг говорит, лучше не ехать.
– Разумеется, говорит. Его же волнуют только деньги, а если я уеду в Европу, он не получит свою долю.
– А вдруг он прав? Вдруг это ошибка?
– Он ни фига не знает о тамошней музыкальной сцене. Он так и сказал: “Я ни фига о ней не знаю”.
– Зато о здешней знает. И если ты хочешь контракт с лейблом, хочешь прославиться, может, стоит прислушаться к Гигу?
Таннер уставился на нее.
– Что он тебе наговорил?
– То, что я тебе сказала.
– Я думал, мы оба хотим поехать в Европу. Дело же не только в музыке… я думал, мы хотим побывать там вдвоем.
– Да, я этого хочу. Но… может, не этим летом?
– Бекки! Разве ты не хочешь быть со мной?
В его глазах стояли слезы. Увидев их, Бекки захотела быть с ним.
– Хочу, конечно. Я люблю тебя.
– Тогда к черту Гига. Поехали в Европу.
– Но милый…
– Ошибка, не ошибка – какая разница? Я хочу быть с тобой и праздновать жизнь музыкой. Пока я с тобой… Бекки. Пока я с тобой, ошибок быть не может.
На другой стороне улицы, во дворе, испещренном пучками зеленой травы, завели газонокосилку. Та кашлянула, с шумом извергла облако сизого дыма. Теплело с каждой минутой, до дома рукой подать. Увидев слезы в глазах Таннера, услышав, как он внезапно высказал ту самую мысль, которая пришла к ней в церкви – что главное в жизни любовь и поклонение Богу, – Бекки почувствовала, что тело ее сейчас взмоет в небо. Она взяла Таннера за руку, прижала его ладонь к своему бедру.
– Идем ко мне.
Он понял, что она имеет в виду.
– Сейчас?
– Да, сейчас. Я готова как никогда.
– У меня репетиция в половину второго.
– Ты же солист, – ответила Бекки. – Позвони и отмени.
В начале сентября в Риме, в квартире, где они ночевали, они познакомились с парочкой из Германии, парнем и девушкой, двадцати с небольшим, направлявшейся на ферму в Тоскане, которая принадлежала отцу девушки, и Бекки ухватилась за приглашение поехать с ними, хотя формально немцы пригласили Таннера, а не ее, когда услышали, как он играет. Как Бекки ни напрашивалась на приглашение, как ни притворялась, что всю жизнь мечтала побывать в Тоскане, как непритворно ни восторгалась рассказами о ферме, парочка ничего этого не заметила, и в этом заключалась ирония судьбы, потому что Таннеру интереснее
Фестиваль фолк-музыки в Риме проходил в последние дни августа, организаторы отклонили заявку Таннера на участие, однако сказали, что порой в последний момент появляется время для выступления. Ухватившись за эту надежду (и еще потому, что тетя Шерли особенно любила Рим, и потому что их европейские железнодорожные проездные вот-вот закончатся), они четыре дня назад приехали из Гейдельберга в Рим. В Гейдельберге, где Таннер выступал как официально приглашенный музыкант, правда, в одиннадцать утра и перед неблагодарной публикой, они питались бесплатно, спали в застеленных чистым бельем немецких кроватях и не обналичили ни один из дорожных чеков.
В Риме они пробавлялись tavola calda [69] и с трудом решались купить мороженое. Их окружали тысячи достопримечательностей, но единственное безопасное место для Бекки, пока Таннер играл на улице, было или возле него, или в раскаленной квартире без мебели: итальянцы не давали Бекки прохода. Эдо-ардо разрешил им оставаться у него сколько угодно, но спали они на паркете, на спальных мешках. И жизнь на ферме в Тоскане в компании двух уважающих чужую личную жизнь немцев показалась мечтой. Римский зной вымотал Бекки всю душу, сыграть на фестивале Таннеру так и не удалось, а до концерта под открытым небом в Париже, куда они намеревались добираться автостопом, нужно было как-то убить неделю: на концерте, о котором люди говорили все лето, должны были выступать The Who и Кантри Джо Макдональд. Еще у Бекки была задержка. Всего несколько дней, но у нее кончился гель (которым она не очень-то пользовалась, считая избыточным, а потому и не пополнила запас), и она боялась, что дело серьезнее, чем она полагала.
69
Дословно – “горячий стол”, буфет с горячими закусками (ит.).
Ночной перелет из Чикаго в Амстердам, холодные датские ливни, теплый прием, который Таннеру оказали в Орхусе, теперь превратились в воспоминания столь далекие, точно все это происходило с кем-то другим. Судя по галочкам в ее дневнике, они с Таннером три раза занимались любовью в Орхусе и еще сорок шесть раз после. Каждый день, любовалась ли она подсолнухами Ван Гога или тусовалась с американскими музыкантами, участвовала ли в пикнике на зеленых альпийских склонах или досадовала на душ, заливавший пол, поскольку в ванной не было ни порожка, ни занавески, она снова и снова радовалась, что очутилась в Европе, но каждую ночь ее охватывала горечь, от которой ее спасали только любовь и близость с Таннером.