Перекрестки

Франзен Джонатан

– Еще, – попросила она.

Мэрион надеялась, что с третьего раза уж точно определит, есть ли у него талант или нет. Но так ничего и не поняла, поскольку услышала лишь, что он написал стихотворение о ней. Она откинулась на спинку кресла, позволила виски смежить ей глаза. “Огооо”, – протянула она. Внутренний ее рычажок был выключен – иными словами, ей было все равно. Отец с цепью на шее, мертвый на дне залива. Сестра, которую не догнать, как ни беги. Мэрион все равно.

Когда Брэдли поднял ее на ноги и поцеловал, ее тело словно вновь достигло той стадии возбуждения, в которой его оставил Дик Стэблер. Ее пугало, как сильно оно хотело мужчину, который хотел его. Ей казалось, она слишком слабо прижимается к Брэдли, ей нужно было прижаться

еще сильнее, и Брэдли исполнил ее желание. Он прислонил ее спиной к неподвижной махине блестящего “кадиллака” семьдесят пятой модели и прижался к ней там, где Дик Стэблер не отважился. Ее бедра умели кое-что такое, чего прежде никогда не делали. Она никогда не забудет, как позволила им сделать это, полностью их расслабила, даже стоя, даже в платье, когда меж ее колен Брэдли Грант в мокрых брюках. Накануне ее отъезда из Санта-Розы Рой Коллинз предупредил ее, что случится, если она в Лос-Анджелесе забудет благоразумие. Рой не произнес слово “шлюха”, но ясно дал понять, что, если Мэрион влипнет, на его помощь может не рассчитывать. И вот вам пожалуйста: она раздвинула ноги перед женатым мужчиной. Над головой Брэдли, когда он склонился к ее шее, она видела неровную поступь стрелок настенных часов к одиннадцати – времени, когда закрывают на ночь двери ее пансиона. Опьянение прошло, ее мутило от голода.

Точно вложив закладку в книгу, она оттолкнула Брэдли и молча пошла за сигаретами. Он, тоже не сказав ни слова, выключил яркий свет, запер двери и повел ее к своему “ласаллю” тридцать седьмого года. К тому времени, когда они доехали до ее пансиона, на разговор у них оставалось всего десять минут, прежде чем ночная администраторша запрет дверь на засов.

Мэрион затушила третью выкуренную подряд сигарету.

– Не знаю, как я завтра пойду на работу.

– Как всегда, – ответил он.

Нужно было решить одну задачу, пока не стало хуже, но Мэрион подозревала, что эта задача не имеет решения, что она не крепче того незнакомца, который пришел в “Лернер” и увидел единственный красный автомобиль. Не желая тратить последние минуты на бессмысленный разговор, она подалась к Брэдли и обняла его. Машина содрогалась от порывов ветра, а вместе с ней и Мэрион. В пансионе, затворив за собой дверь, она прикоснулась к себе так, как выучилась после досадно бесплодных свиданий, на которых обнималась с Диком Стэбле-ром. Но те дни были невиннее. Теперь же ей было слишком одиноко, чтобы, собравшись с духом, избавиться от соблазна, и она слишком испугалась собственной греховности, чтобы ему поддаться. Вместо этого ей захотелось плакать: тогда-то ее мышление впервые дало сбой.

Был час ночи, и она не знала, чем занималась два часа. Ее унылая комнатенка с щербатой облупленной мебелью, прокуренной обивкой, чересчур яркой люстрой, висевшей так, что неудобно читать в кровати, вдруг показалась ей набором случайных предметов, на которые она, возможно, смотрела, к которым прижималась лицом, об которые билась лбом. Одеяло кучей лежало в углу. Свежего дыма не было, но на кровати валялась перевернутая пепельница, у самого края подушки высилась гора старых окурков и пепла. Мэрион чувствовала себя так, словно отчаянно отбивалась от злых духов, косым дождем стучавших в окно. Живот болел от голода, но, кажется, она была невредима. “Я самый одинокий человек в мире", – записала она в дневнике.

Утро принесло передышку между дождями. Перед тем как уйти на работу, Мэрион съела большую тарелку яичницы, небо над городом, поразительные синие прорехи меж стремительными облаками, ободряюще напоминало о более невинных зимах в Сан-Франциско. Нужно изменить привычный распорядок дня, подумала Мэрион, обедать вместе с другими сотрудницами, впредь не оставаться наедине с Брэдли Грантом, и тогда все будет в порядке. Но когда приехала в “Лернер” и попыталась поздороваться с управляющим, обнаружила, что ночной сбой не прошел даром.

Нездоровье ее заключалось в том, что она с трудом выдавливала слова. Сигнал, который

должен был превращаться в речь, сбивался с пути, и она сглатывала, краснела, с комом в груди вспоминала невольно, как раздвинула ноги. Все утро, когда Мэрион то входила, то выходила из торгового зала, от смущения в ее мыслях царила такая сумятица, что когда она открывала рот, мысли запаздывали, потом рвались вперед, движимые тревогой, что она говорит неразборчиво. Каждый раз обнаруживалось, что говорит она почти складно, и каждый раз это казалось ей удивительной удачей.

В обеденный перерыв, сидя с другими девушками в комнате отдыха, Мэрион изображала приветливое внимание, старательно вслушивалась в их разговоры, но глаза отказывались глядеть на говоривших.

– … на распродаже в “Вулворте”, никогда не подумаешь, что они…

– …широковато самую малость, ну вот как так можно – трижды померить и…

– … меня на премьеру в прошлый четверг, он знаком с парнем, который…

– …а руки потом целый день пахнут апельсинами, как ни мой…

– …Мэрион?

Не поднимая глаз, она повернулась к Энн, той девушке, что ее окликнула. Это Энн приглашала ее на семейное Рождество. Энн добрая.

– Прошу прощения. – Мэрион старалась дышать, но голос звучал сдавленно. – Что ты сказала?

– Что вчера было? – с доброй улыбкой повторила Энн.

– А… – Мэрион вспыхнула. – А…

– Мистер Питерс сказал, Брэдли в девять часов еще обслуживал клиента.

Мэрион казалось, голова вот-вот лопнет.

– Я так устала, – только и выдавила она.

– Еще бы, – произнесла Энн.

– Что… ты имеешь в виду?

– Не знаю, откуда у него столько сил. Настоящий фанатик продаж.

Комната отдыха превратилась в минное поле обращенных к ней глаз. Мэрион попыталась сказать что-то еще, но быстро поняла, что ничего не получится. Ее хватило лишь подняться и вернуться за рабочий стол. За спиной, в ее воображении, потрясенно обсуждали ее распутство.

В Лос-Анджелесе Мэрион провела непомерно много времени в одиночестве, но застенчивой себя не считала. В новом ее состоянии каждый человек, который заговаривал с ней, отчасти был Брэдли Грантом, а каждый обмен фразами, пусть даже банальными, – репетицией трудного разговора, который, боялась Мэрион, неизбежно произойдет. Через год, в лечебнице, один из психиатров спросил, почему бы ей не вести себя, как прочие девушки, вместо того чтобы оставаться такой смертельно серьезной, ведь можно просто поболтать о том о сем, в этом нет ничего такого, всем нравятся веселые девушки, разве ей не хочется хоть ненадолго унестись от своих мыслей, окунувшись в течение непринужденной беседы? Мэрион думала заявить на этого психиатра в полицию. Ей ли не знать, что не всем мужчинам нравятся веселые девушки. Интересно, скольким женщинам из ее отделения встречались мужчины, которых восхищает болезненная молчаливость, мужчины литературного склада, кому безумие кажется романтичным, сластолюбцы, прозревающие в тихом омуте бьющую ключом сексуальность, благородные рыцари, мечтающие спасти сломленную деву.

В Брэдли были черты всех этих мужчин. Минимум две незамужние девушки в “Лернере” были красивее Мэрион, а Энн так же любила читать, как она: значит, его привлекло в ней что-то другое. Он почуял в ней помешательство раньше ее самой. Мэрион не сознавала, что в новом своем состоянии стала еще более, а не менее привлекательной для Брэдли. Тридцать первого января (еще одна роковая дата) она вернулась с затянувшегося дневного перерыва на посещение уборной и обнаружила у себя на столе конверт, на котором было напечатано ее имя. Брэдли был на парковке с клиентом, рядовые продавцы, приникнув к окнам, наблюдали, как их жизнь катится в тартарары. Мэрион подумала, что это извещение об увольнении, и открыла конверт, чтобы убедиться. Но увидела стихотворение, напечатанное на машинке; ей бы выбросить его в мусорную корзину или хотя бы дождаться вечера и уж тогда прочитать. Вместо этого она вернулась в туалет и заперлась в кабинке.