Перекресток Старого профессора

Миронова Александра Дмитриевна

Машина стояла прямо возле входа. Футуристический болид, оправдывающий свой цвет «мокрый асфальт». Водитель ждал девушку возле пассажирского сиденья, держа в руках раскрытый зонт.

Мона плюхнулась в салон и инстинктивно отодвинулась подальше от отца, тоже решившего проехаться на пассажирском сиденье. Кейт уехала на такси, чтобы избежать общения с мрачным Михаилом Борисовичем. Конечно, он был лучше ее истеричного папаши, плотно подсевшего на кокс и способного зарядить даже единственной дочери на глазах у обслуги, но все равно жить в одном доме с таким мрачиловом она бы не хотела. Кейт толком и объяснить не могла, что не так с отцом Моны. Но если бы кто-то попросил ее описать Михаила Борисович,

она сравнила бы его с катком для укладки асфальта. Как он там называется. Понятно, почему Машкина мамаша так быстро откинулась. В его присутствии даже мухи дохнут.

– Спасибо, папа, – наконец-то решилась нарушить тишину Мона.

– Ты моя должница, – подумав, ответил Михаил Борисович, привыкший из любой дерьмовой ситуации вытаскивать пусть небольшую, но конфету. Сейчас дочка у него на крючке. И хотя она завтра же забудет, как облажалась, у него есть в запасе несколько часов, чтобы ею поманипулировать.

– Все, что скажешь, папуля, – горячо схватила протянутую руку примирения Мона и подвинулась на широком сиденье ближе к нему.

– Мы сейчас едем в ресторан, – объявил Михаил Борисович, скептическим взглядом окидывая наряд дочери – дурацкая короткая курточка и шортики, больше смахивающие на пояс. Немного подумал над тем, пустят ли в таком виде, но затем решил положиться на свою репутацию – в этом месте его хорошо знают и не осмелятся возмущаться. Он посмотрел на золотистый «Ролекс» – половина седьмого, ужин в семь, переодеться не успеет. Поедет, как есть. Пока еще полна раскаяния.

– Поужинать? – вяло поинтересовалась Мона. К еде она была равнодушна, и в последнее время Михаил Борисович начал волноваться: уж не подсела ли она опять на кокаин, чтобы похудеть. Дурацкое желание быть похожей на скелет.

– Можно и так сказать, – кивнул отец и немного поиграл с мыслью, сказать ли дочери о Кирилле. С одной стороны, это даст ей время обдумать очередную пакость, а с другой, если он промолчит, она может взорваться прямо в зале ресторана и закатить скандал несмотря ни на что.

– Я хочу тебя кое с кем познакомить, – все же сообщил он.

– Папа! – задохнулась от возмущения Мона и снова шарахнулась в дальний угол. Отец нажал на кнопку и поднял стекло, отделяющее их от водителя. Выяснение отношений было неминуемо.

– Ты опять хочешь выдать меня замуж? – начала закипать девушка, и Михаил Борисович подавил тяжелый вздох.

– Хочу, – честно ответил он, – пусть твой муж вытаскивает тебя из дерьма, когда тебе в очередной раз станет скучно.

– Тебе лишь бы избавиться от меня! – Девушка поспешила воспользоваться испытанным средством, и ее глаза наполнились слезами. Михаил снова увидел Лясечку. Трепетную, как олененок. Он никогда не мог толком сказать, действительно ли Мона считает, что он хочет от нее избавиться, или же она просто ловко им манипулирует, чтобы не связывать судьбу с одним из тех, кого он считает достойным своих миллионов – ведь именно ее мужу он собирался передать свою империю. Кому же еще?

– Это неправда, Маша, и я не хочу в очередной раз это обсуждать, – отрезал и потянулся в карман пиджака за новомодным приборчиком, в который вставлял сигареты. Производители обещали, что так он употребляет только никотин, а все остальное, именно то, что убивает лошадь, остается за бортом. Врали наверняка, но ему было плевать. Он умрет, когда сам захочет. Но вначале пристроит дочь. Поэтому надо поберечься и не испытывать судьбу двумя привычными пачками в день.

– Я надеюсь на твое благоразумие, Мария. Всего один ужин, – подвел он черту и затянулся.

Мона уставилась в окно. Хотелось плакать. Почему так всегда? Она просыпается в хорошем настроении, жизнь вроде бы налаживается – новый бойфренд, шалости, клубы,

болтовня с Кейт, но потом вмешивается папа и возвращает ее к суровой реальности – вот это вот все: замуж, дети, бизнес кому оставить. Она ненавидела это до глубины души. Она хотела танцевать, рисовать, петь.

Ведь даже в детстве ей этого не позволяли! Папа заставлял ее учить математику и английский. Он лишил ее друзей и первой любви – гения холста и кисти, которому она позировала обнаженной. Может, ей надо было тогда сбежать, родить этого ребенка. Они бы странствовали с любимым, стали бы уличными художниками. Их ребенок, несомненно, был бы талантлив и гений бы ее любил, непременно любил. А папа ее не любит. Она лишь инструмент, способ, возможность пристроить его драгоценный бизнес. Собирается продать ее как собачку с отличной родословной. Мона почувствовала злость.

– Мы приехали. – Отец взял ее за руку, и она вздрогнула.

– Я надеюсь на твой здравый смысл, – многозначительно сказал Михаил Борисович, пытаясь поймать взгляд дочери.

Мона ничего не ответила. Открыла дверь и вышла на улицу. Сентябрь выдался прохладным – за то время, что они проторчали в магазине, улицы накрыла вечерняя влажность. Она сразу же почувствовала, как липкая холодная сырость забирается под бомбер и голые ноги покрываются гусиной кожей. Обхватила себя руками, в тщетной попытке согреться, но дрожь лишь усилилась.

На плечи лег пиджак, и ей моментально стало тепло словно под пуховым одеялом.

– Пойдем. – Отец мягко взял ее под руку и повел к мраморным ступеням, ведущим в ресторан. В такие моменты она любила его особенно остро, до боли в сердце. Она бы все на свете отдала, только бы вся эта любовь и забота были действительно настоящими, а не способом поиграть на публику.

Кирилл был уже на месте, потягивал рубиновое вино. Окинул девушку оценивающим взглядом – лучше чем на фото. Похожа на французскую актрису – короткие черные вьющиеся волосы, большие выразительные глаза и губы, на которых еще виднелись остатки красной помады. Такую бы да вытряхнуть из дурацких шмоток и переодеть в красивое платье в пол – заиграла бы новыми красками. Фигурка ладная, правда, красивым глазам не хватает интеллекта – но это только к лучшему. Будет проще. Ум только все усложняет.

Под взглядом холеного мужчины лет тридцати пяти Мона моментально почувствовала себя обнаженной. Тот вальяжно сидел посреди зала и смотрел на нее как арабский шейх на породистого скакуна (она никогда не видела арабских шейхов и вряд ли бы отличила настоящего скакуна от тульского тяжеловоза, но однажды слышала, как одна из теток в офисе отца использовала это выражение, и, как ей показалось, поняла его).

Она вздернула голову и попыталась выглядеть гордо и независимо, но ей это не удалось. В бомбере и шортах она и правда смотрелась дурой в дорогом помпезном ресторане. Женщины, сидевшие здесь, были одеты в длинные платья и переливались натуральными камнями. Внезапно Мона почувствовала себя маленькой беззащитной девочкой и схватила отца за руку.

– Это он? – шепнула она, Михаил Борисович молча кивнул и подвел дочь к столу. Тоном старосветского помещика, который привел на бал дебютанток единственную дочь и теперь презентует ее молодому графу, он представил Мону:

– Моя дочь, Мария.

– Мона, – автоматически поправила та.

– Мария, – твердо повторил отец и отодвинул стул, давая Моне возможность присесть.

– Очень приятно, – кивнул мужчина, – Кирилл. Мона, что вы будете пить?

Моне понравилось, что он выбрал ее вариант обращения, и она посмотрела на мужчину с интересом. Небольшая аккуратная бородка, умные глаза за тонкими стеклами очков. Все портила только улыбка, растянувшая чувственные губы. Слишком ироничная.