Перелом (сборник)
Шрифт:
– В заблуждение, – перевел Юра.
– Зачем? – спросила Тамара.
Сплетник торопливо объяснил, что Самусенки, то есть Лидка и теща, жадные до того, что за копейку зайца догонят. А тут целый «автомобиль». Петько рассчитывал купить Лидкину любовь. Петько с машиной – это уже совсем другое дело, чем один Петько. Когда же он вернулся без «автомобиля», теща спросила: «Зятю, а дэ ж твоя машина?» Они уже привыкли к своей мечте, а Петько их будто бы обокрал. Они его затравили, и Петько тещу порубал. Васько испугался и исчез. А сейчас, когда Петька посадили за решетку, он у Лидки живет. Стационарно.
– А сейчас он где? – удивилась Тамара.
– Та е, е... Петьку трэба було б его порубаты, а нэ тэщу.
– Вам его жалко? – спросила Тамара.
– А як же. Одиннадцать самых кращих рокив собаци под хвист. З-за цией курвы, Господи прости.
К сплетнику подошла женщина в ситцевом сарафане, взяла его за шиворот и повела, как подростка. Он послушно заперебирал ногами. Видимо, эта коллизия была для него привычной.
Тамара догадалась, что, помимо восстановления истины, правдолюбец хотел немножко заработать. Но у него не получилось.
В Днепропетровск возвращались молча. Тамара устала. Хотелось есть. Юра задумчиво смотрел вперед. Они окунулись в чужую беду, и она, казалось, пристала к их коже, одежде. Невозможно было стряхнуть. В общем, картина выстраивалась: Васько, как поняла Тамара, был «пройдысвит», а по-русски – прохвост. Он пользовался оголтелой любовью соседской девочки, которая любила его с шестнадцати, а то и с пятнадцати лет. Но рассчитывал жениться на дочери Онассиса. В конце концов удалось же русскому парню жениться на молодой миллионерше, а он чем хуже. Но с миллионершами в Днепропетровске не густо, Васько вернулся в поселок. А возможно, старая любовь не ржавела, как сказал правдолюбец. Лидка попала в колесо. Она хотела выскочить из колеса, выбросив Петька. Но Петька не так легко оказалось выбросить. Он выложил на стол свои козыри: машина. Он ее сам выдумал. Но из неправды получается еще одна неправда. Петько тоже оказался в колесе и попытался выскочить из него, разрубив топором. И выскочил в тюрьму.
– И тут любовь, – сказала Тамара. – Ищите женщину.
– Ищите водку, – уточнил Юра.
– С чего вы взяли?
– Лидка ж не дала им закусить. Сказала: у меня не столовая. Они со Славиком выпили на голодный желудок. Он окосел и схватился за топор. Да и наследственность неважная.
– С чего вы взяли?
– Папаша умер от водки. Корову продали, два ящика купили. Сын алкоголика, сам пьяница. Что от него можно ждать?
– Не в этом дело, – возразила Тамара.
– И в этом тоже. Девяносто пять процентов преступлений совершаются на пьяную голову.
Юра остановил «джорик» возле магазинчика. Вышел, скоро вернулся, держа в руках хлеб, брынзу и два пакета сливок.
Они стали есть молча. Тамара никогда в жизни не ела такого вкусного серого хлеба, такой свежей, пахнущей молоком брынзы. Вообще, брынза – ее любимая еда. Она крошила брынзу в супы, в овощи, в макароны. Было непостижимо, что Юра угадал. А с другой стороны – постижимо. Ему было не все равно. Он вникал в Тамару, все учитывал и предчувствовал. Если бы хоть кто-нибудь учитывал Петька, такого бы не случилось. Но он как таковой никому не был нужен. Сначала Лидка свела счеты с Васьком при помощи Петька. Потом равнодушный отчим, у которого своя семья. А может быть – сначала равнодушный отчим. Далее равнодушный корреспондент, которому плевать и на свою работу, и на газету. Он обязан был хотя бы посмотреть лотерейный билет. Но не посмотрел. Председатель колхоза, которому не хотелось копаться в жадности Самусенков, у него своих дел полно. Любила его только мать, но она не имела права голоса. И маленькая сестра. Петько попал в колесо равнодушия. Сколько их, невидимых соучастников преступления, но их не судят. Не дают срок. Они даже не догадываются, что они – соучастники.
– Дошел... – проговорил Юра. Видимо, Петько не выходил у него из головы.
– Довели, –
– Интеллигентские штучки.
– Что? – не поняла Тамара.
– Я их ненавижу, – тихо и определенно сказал Юра. – Недавно шел по мосту, а навстречу компания из Петьков и Славиков. Иду и не знаю: столкнут они меня или нет. А плавать я не умею.
Тамара мысленно представила себе хрупкого провинившегося Ангела на узком мосту. Внизу, как в пропасти, поблескивает вода. А навстречу – неуправляемые, расхристанные, безумные. Чтобы столкнуть, не надо особых усилий. Просто пройти, не сворачивая. Чуть двинуть плечом, как зачеркнуть человека.
Подъехали к зданию городского суда.
– Я в машине вас подожду, – сказал Юра. – Я устал. Надоел мне ваш солдат.
– Он скорее ваш, – возразила Тамара и вышла из «джорика».
Судья смотрел в стол. Его настораживал и оскорблял тот факт, что представитель печати перепроверяет его работу. Стало быть, не доверяет.
Тамара листала пухлое дело. В деле была заметка «Радость солдата». По поводу отравленной собаки – ни слова. Видимо, этот факт имел значение только для Петька. Да и где та собака? О Ваське тоже ни слова. Тамара прочитала приговор. Солдат был осужден по статье «за предумышленное убийство». Он действовал не в состоянии аффекта, а вполне обдуманно. Петько ушел от Лидки к себе домой. Там взял топор и вернулся обратно, неся его за пазухой. Дорога – через весь поселок. Петько мог и протрезветь и передумать. Но он туго замыслил убить Лидку. Однако, когда он вошел в дом, Лидка сидела в туалете, а на первый план вылезла теща, и удар пришелся по ее голове, а не по Лидкиной. Тещина голова оказалась крепкой, и она выжила. Вмешалась судьба. Не Петько, а судьба смилостивилась над тещей. Преступные действия производились в присутствии дочери, которая осознавала действия подсудимого. Она визжала от ужаса, Петько засунул ее в шкаф. Преступление в присутствии малолетнего, но сознательного человека отягощало преступление.
Тамара отодвинула приговор. Ей все было ясно. Петько изобразил себя в письме жертвой недоразумения: пресса, опубликовав ошибочную статью, довела его до тюрьмы. Пусть теперь пресса и вытягивает обратно. А он, бедный раб любви, ни за что ни про что сидит в заключении и чистит бочку картошки в ледяной воде.
– Вы его помните? – спросила Тамара у судьи.
– Помню, – односложно ответил судья.
– Какое он произвел на вас впечатление?
– Неважное.
– А именно?
– Ограниченный человек.
– А он не производил на вас впечатление страдающей души?
– А они тут все страдающие души.
Судья, как и Лидка, не был расположен к беседе. Ему в этом деле все было ясно.
– А как вы считаете – одиннадцать лет не круто? Все же теща осталась жива.
– Круто, конечно. Там не сахар. Но такие люди – сорняки. Их надо выдирать.
– Что значит выдирать? – удивилась Тамара.
– А зачем они?
– Все люди – люди. Каждый человек – человек.
– Это – не человек. И они – не люди.
– Не хотела бы я к вам попасть, – созналась Тамара.
– А вы и не попадайте.
Он улыбнулся. У него были хорошие зубы и довольно хорошие манеры. Узким лицом, белесостью, промытостью он походил на немца. «Нацист», – подумала Тамара, и ей захотелось на улицу, к «джорику», с которым она сроднилась. И время, протянувшееся в кабинете, показалось бесконечным. Не имеющим точки.
Тамара попрощалась и вышла из кабинета. Она торопливо пошла, потом побежала. Она сбегала с лестницы, как абитуриентка, поступившая в институт, только что увидевшая свою фамилию в списках принятых. Ее несла молодость, беспричинная радость и надежда. Казалось, еще немного – и будет найден выход из колеса. Она бежала к своему выходу.