Перемена климата
Шрифт:
Когда с ужином было покончено и отловили дежурных по кухне, которым надлежало мыть посуду за остальными, Джеймс кивком головы позвал Ральфа в свой кабинет. Плотно закрыв дверь, дядя с племянником переглянулись и, не обменявшись ни словом, подтащили к двери картотеку; по опыту они знали, что это единственный способ обеспечить уединение, хотя бы на короткий срок.
– Ты хотел поговорить насчет моего назначения? – спросил Ральф. – Возникли какие-то проблемы?
– Нет, никаких проблем. – Джеймс сел за стол и отыскал место для локтей среди множества требовавших оплаты счетов, писем со слезными просьбами и резинок от пачек с деньгами. –
Начинается, сказал себе Ральф, мое будущее на Майл-Энд-роуд.
– Ты не хотел бы поехать в Южную Африку? – справился дядюшка Джеймс.
На окраинах нынешнего Суоффема полным-полно этаких миленьких бунгало. При них непременно будут чугунные ворота, купальни для птиц, шпалеры, корзинки на ветках деревьев и невысокие каменные стены. Эти бунгало щеголяют кирпичной кладкой, чисто вымытыми окнами, что выглядывают из-за ставней, и алыми розами-флорибундами на ухоженных клумбах. Лампы фонарей проливают на английское прошлое свет двадцатого столетия. На рыночной площади Ральф слышит, как густой и протяжный выговор, свойственный поколению его деда, вытесняется современным грубоватым среднеанглийским произношением.
Обитатели этих бунгало заново населили деревни Брекленда, опустевшие к тому моменту, когда Ральф отправился в Африку. Между деревнями до сих пор можно встретить участки, заросшие вереском и дроком, и угрюмые сосновые посадки – черные силуэты, монотонные ряды, погребальное настроение, словно оживший наяву восточноевропейский кошмар. А кривые, рахитичные сосны, что растут вдоль дорог, подкрадываются к рубежам поселений, вторгаются в пространство, принадлежащее хозяйственным магазинам, заправкам и мебельным складам; они окружают новые жилые районы, точно ведьмы, слетевшиеся к колыбели некрещеного младенца.
Лишь там, где по-прежнему тянутся военные ограды из колючей проволоки, можно увидеть ту страну, какой Англия была в прошлом. На картах присутствует обозначение «Опасная зона». Поговаривают, что армейские строят там полноразмерные модели улиц Белфаста, что за пустыми оконным рамами и фальшивыми стенами прячутся снайперы и автоматчики. С дороги видны ниссеновские бараки [11] , похожие на строй слизняков. На оградах висят знаки: «Собственность министерства обороны – предъявите пропуск». Трава змеится у подножия металлических столбов, которые качаются под порывами ветра.
11
Сборно-разборные бараки полуцилиндрической формы из гофрированного железа; свое название получили по имени автора проекта подполковника П. Ниссена.
Восточнее, где ныне живут Ральф и его дети, в направлении сердца графства, тянутся к горизонту обширные пшеничные поля – они выглядят искусственными, чрезмерно плодородными, промышленными, что ли. На ферме раньше трудились восемьдесят пять человек, а сегодня трудятся шестеро; потомки сокращенных семидесяти девяти избавились от сельского убожества, от вечной грязи под ногами и гнилой соломы и поселились в бунгало или в краснокирпичных городских домах с просторными садами. По весне на обочинах
Ральф спит и видит сон. Ему снова три года. Где-то позади идут отец, которого он не видит, и дядюшка Джеймс. А он уютно свернулся калачиком под пальто деда.
Они направляются в церковь. Дедушка обещал показать ему ангелов на крыше и Суоффемского разносчика, вырезанного на хорах, а еще большеухую собаку этого разносчика на цепи.
Суоффемского разносчика звали Джон Чапмен. Как-то ночью ему приснилось, что он пойдет в Лондон, встанет посреди Лондонского моста – и встретит человека, который расскажет, как можно сколотить состояние.
На следующее утро Чапмен взвалил на спину мешок с пожитками и двинулся в Лондон со своим псом. На Лондонском мосту он торчал до тех пор, покуда какой-то лавочник не спросил, что он тут делает. «Я пришел из-за сна», – ответил он.
«Из-за сна? – переспросил лавочник. – Знаешь, приятель, коли я внимал бы своим сновидениям, то подался бы в глубинку, в местечко под названием Суоффем. Явился бы в сад местного олуха по имени Чапмен и стал бы копать под его треклятой грушей». Он презрительно хмыкнул и ушел торговать тем, чем торговал.
Джон Чапмен и его пес вернулись в Суоффем, и Чапмен подступил с лопатой к груше на своем дворе. Он выкопал горшок с золотом. По горшку бежала надпись, гласившая: «Под этим горшком лежит другой, вдвое больше». Разносчик продолжил копать и отыскал второй горшок. Так он обрел свое состояние.
Разбогатевший Чапмен поставил свечи в церкви, оплатил восстановление северного придела, когда тот обрушился, и подарил 120 фунтов обществу, собиравшему средства на постройку шпиля. Его жену Кэтрин и его пса тоже вырезали на хорах: Кэтрин с четками, а пса на цепи. Со временем Джон Чапмен сделался церковным старостой и расхаживал в горностаевой мантии.
Свои мечты Ральф надежно припрятал. Упаковал коллекцию окаменелостей, сложил карты и книги в коробки, которые отнес на чердак отцовского дома в Норидже. Он смирился с тем, что ему суждена иная жизнь, не та, которую он себе воображал. Такое частенько случается с людьми в возрасте двадцати пяти лет, когда внезапно понимаешь, что ты уже не тот человек, каким был, и никогда не станешь тем, кем мечтал стать. Но Ральф думает, что должен был зарабатывать на жизнь, вспалывать, так сказать, грядки – и ему не пришлось идти в священники. Он служит Господу – в какой-то мере – и служит мамоне – тоже в какой-то мере; друзья его отца говорят, что он не предан вере всей душой, как положено, а денег на его счету в банке кот наплакал. Ральф утешает себя тем, что кое-что узнал о жизни и о сокровенных тайнах природы; во всяком случае, располагает классификацией для лежащего под поверхностью, разработал категории и условия сортировки.
От амебы до человека тянется прямая линия совершенствования, неуклонно стремясь к вершине установленного Господом порядка. Виды развиваются, дитя в утробе растет, избавляется от жабр и меха – и становится человеком. И общество также прогрессирует, от дикости к благополучию, от холода, голода и убийств к четырем стенам, каменным очагам, искусствам, парламентам и лекарствам от всех болезней. В свои двадцать пять Ральф искренне в это верит, равно как и верит в невыразимо сложное совершенство человеческого сердца.