Переносчик смерти
Шрифт:
— Не действует. Перепробовали все. Никаких положительных результатов. — Али жестом приглашает меня выйти на улицу, осторожно снимает маску. — Мистер Артем, хочу тебе кое-что сказать. Мне тут из нашего Министерства внутренних дел позвонили…
— А им-то мы для чего понадобились? — искренне недоумеваю я.
— Эпидемия уже охватывает город. «Скорая помощь» не работает четвертый день — врачи и водители массово увольняются. Никакие превентивные меры не помогают. Информацию тщательно скрывают, но шила в мешке не утаишь.
— Чего уж таить, — говорю я и угрюмо вздыхаю. — У всех умерших есть родственники, друзья и соседи…
— Многие из которых даже
Я возвращаюсь в свою комнатку в полной депрессии. Самое худшее, кажется, уже произошло. «Испанка» начала прошлого века с ее семьюдесятью миллионами жертв — всего лишь невинное ОРЗ в сравнении с тем, что нас тут ждет.
Неделя жизни в таких вот условиях — достаточный срок, чтобы даже самый здоровый человек начал сомневаться в своем ближайшем будущем. Особенно если ты профессиональный вирусолог с восьмилетним практическим стажем и успел поработать с миссией Красного Креста и Полумесяца в четырех африканских странах.
Каждое утро я начинаю с внимательного осмотра рук, ног и груди. Малейший прыщик, которого еще не было прошлым вечером, заставляет мое сердце пронзительно екать. Я по несколько раз в день рассматриваю в зеркальце белки глаз, раскрываю рот, тщательно изучаю язык и нёбо, мерзко гримасничая и кривляясь.
Клиническую картину я уже представляю достаточно неплохо. Инкубационный период — от недели до двух, в зависимости от иммунитета организма. Затем едва заметные воспаления кожи, легкий озноб, небольшая температура. После этого резкое ухудшение. Жар под сорок, заплывшие кровью глаза, мгновенный упадок сил, диарея и сыпь по всему телу, включая ротовую полость. Уже на следующий день эта самая сыпь превращается в огромные кровоточащие раны, напоминающие ожоги. Максимум двое суток — и мучительная смерть. А начинается все с мелочи.
На восьмой день пребывания в карантине я понимаю, что моя болезнь и летальный исход максимум в недельный срок практически предопределены. Если уж смертность составляет девяносто пять процентов, то где гарантии, что именно мне повезет попасть в число немногих счастливчиков?
Я перестаю следить за календарем и бриться, чтобы не нанести себе микротравмы лица, через которые в организм может проникнуть инфекция. Так есть шанс прожить на несколько дней дольше.
Я не читаю газеты и книги, которые с оказией передают мне коллеги из миссии, тщательно прислушиваюсь к своим ощущениям и невольно готовлюсь к самому худшему. Так, наверное, ощущают себя в одиночной камере люди, приговоренные к казни. Смерть может постучать в дверь в любую минуту дня и ночи, и спасенья ждать неоткуда.
Вскоре, однако, здравый смысл берет верх, и я осознаю, что этот путь ведет
И тут я дохожу до очевидного вывода. Светобоязнь, судя по всему, и является основным признаком новой мутации Эболы. Но почему об этом не догадался никто до меня?
3
Так проходят еще два дня жизни в карантине. Я уже потихоньку привыкаю и к истошным крикам «уберите свет!» за фанерными перегородками, да и к тому, что соседи за ними постоянно меняются. Вскоре и еду на тележке нам привозит другой кухонный посыльный. Мой вопрос «а где прежний?», судя по опечаленному взгляду новичка, звучит очень бестактно.
Удивительно, но у меня до сих пор нет никаких симптомов Эболы, хотя, по всем показателям, я давно уже должен был бы угодить в пластиковый чехол. Каждый день внимательно осматриваю в зеркальце полость рта — все чистенько! Нет ни сыпи, ни жара, ни слабости, ни тошноты, словом, ничего, что может указывать на инфекцию. А главное в том, что я по-прежнему люблю жизнь, щедрые африканские рассветы, солнечный свет, каждое утро подхожу к окну и подставляю лицо под его лучи.
До конца моего карантина остается всего два дня. Я уже потихоньку строю планы, чем займусь в нашей миссии после выхода из заточения. А дел, судя по всему, у меня будет очень много.
Поздней ночью, буквально за несколько часов до выписки, я просыпаюсь от беспорядочных выстрелов и криков, доносящихся со стороны улицы. Я поднимаюсь и осторожно подхожу к окну.
На ярко освещенной площадке перед нашим зданием стоят несколько машин и длиннющий автобус, из которого торопливо выскакивают какие-то вооруженные люди. В руках некоторых — зажженные факелы. Люди эти невероятно агрессивны. Они кричат, жестикулируют и пытаются прорваться за металлические ворота. Несколько факелов летят через забор. Эти неизвестные личности явно хотят поджечь здание карантина. Однако гореть тут, к счастью, нечему. На площадке появляются все новые машины, толпа быстро густеет, с каждой минутой становится все злей и напористей.
Я названиваю в офис миссии, но Йордан Христов почему-то не отзывается. Не отвечают на вызов и другие наши сотрудники, даже те, которые работают в приемном отделении, хотя телефон там обычно включен круглосуточно.
Тем временем в толпе перед воротами происходит бурление. Несколько человек пытаются перелезть через ограду, но тщетно. Верхушки металлических прутьев заострены, словно копья, и густо переплетены колючей проволокой. Сквозь утрамбованную людскую массу медленно проплывает микроавтобус, на крыше которого стоят двое вооруженных людей. Они галдят, угрожающе машут кулаками в сторону наших окон, но стреляют пока только в воздух. А машины с людьми все подъезжают.
Вскоре появляется комендант карантинного отделения Али. Я сразу узнаю его по фигуре даже со спины. Али ожесточенно жестикулирует, пытается отогнать буйствующих туземцев от ворот.
Трещит короткая автоматная очередь. Комендант взмахивает рукой и падает наземь. Ворота карантина тут же с разгона таранит джип. Они с мерзким грохотом рушатся. Неуправляемая толпа вооруженных людей, беспорядочно стреляя в воздух, врывается в карантинный дворик.
И тут до моего слуха доносится пронзительный вопль по-арабски: