Переоцененные события истории. Книга исторических заблуждений
Шрифт:
Эти «дикие» и никому de facto не подчиняющиеся отряды «в очень малой степени интересовало, за что, собственно, они воюют», – позволим себе повторить мысль Питера Ингланда. Правильно. Но за что же, собственно, воевали все? Если вглядеться в карты военных действий Тридцатилетней войны, голова может пойти кругом от обозначающих движение различных войск разноцветных стрелок, направленных в разные стороны и образующих эффектные завитки. Расположены они на фоне мозаики из нескольких сотен (sic!) королевств, княжеств, графств, свободных городов и церковных владений – то католических, то протестантских. Все вместе производит на зрителя впечатление абсолютного и бесконтрольного хаоса. И такое впечатление, если встать на политическую или стратегическую точку зрения, ошибочным не назовешь. Следует отбросить радикальную логику королей, курфюрстов и полководцев, а также очарованных их мрачной логикой хронистов и историков, чтобы в этом безумии обнаружить некий принцип. Жорж Дюби в своем атласе («Atlas historique», Paris, 1978) помещает карту генеральных демографических потерь, то есть понесенных за весь период Тридцатилетней войны отдельными регионами. Синим цветом обозначены территории, на которых численность населения уменьшилась более чем на 66 %, голубым – на 33–66 %, серым – 15–33 %… Попытаемся за немыми цифрами представить себе человеческие судьбы. Во время Второй мировой войны на Восточном фронте погибло в боях, от голода и геноцида около 15–20 миллионов советских граждан, что составляло до 9 % всего населения. Разумеется, эти потери не были равномерными. В районах особо интенсивных сражений и репрессий (например, Ростовская область или Центральная Украина) они достигали и 25–30 %. Польша оценивает свои демографические потери, включая евреев, в 15–20 %. Здесь
«И если взгляд на конфликт, – замечает Томас Мунк, – меняется в зависимости от исследуемого региона, то большинство историков сходятся на том, что война […] послужила причиной масштабных бедствий, надолго оставшихся в памяти людей и до сих пор так и не понятых жителями Западной Европы. […] Английский дипломат Уильям Краун, путешествуя в 1636 г. по Германии, описал, как он со своими спутниками прибыл “в убогую деревушку под названием Нойенкирхен, где мы наткнулись на горящий дом и не обнаружили ни одной живой души, и там нам пришлось провести ночь, поскольку было уже поздно, и ни одного города в радиусе четырех английских миль, и все время мы в страхе ходили взад и вперед с аркебузами в руках, ибо слышали грохот пушек из ближайшего леса, а на углях превратившегося в головешки дома Его Превосходительство велел пожарить ему мясо, а с наступлением утра отправился осмотреть костел, который предстал нашему взору разграбленным, лишенным икон, с загаженными алтарями, а на церковной земле нашли мы человеческие останки, извлеченные из гроба, а дальше за костелом лежал еще труп, и во многие дома мы входили, и все они были пусты”». Весьма символический итог, но все же незначительный для войны, продолжавшейся тридцать лет. Куда образнее удалось передать тот же смысл Джеймсу Клавеллу в замечательном фильме «The Last Valley». Итак, один из кондотьеров войны в исполнении Майкла Кейна отчасти слуга Габсбургов, отчасти командир отряда, действующего в собственных интересах, отчасти человек, которому просто все надоело, находит в Тироле укрывшуюся в горной долине деревушку, не затронутую пока ужасами насилия и разрушения. Невероятное чудо среди горящей вокруг земли. Кейн со своими людьми решают остаться в деревне, но и здесь их настигает война. Приходится защищать деревню, а отсюда неумолимо следует необходимость снова убивать. В потрясающих своей выразительностью кадрах, навеянных эстетикой живописи Рембрандта, Караваджо и Гойи, австралиец Клавелл талантливо показывает бессмыслицу пылающей Европы. Майкл Кейн больше не увидел своей деревушки в долине, которую в его отсутствие тоже поглотили фанатизм и смерть. Последний неохваченный безумием клочок мира оказался иллюзией. И эту надежду растоптали всадники Апокалипсиса.
Тридцатилетняя война завершилась так называемым Вестфальским мирным трактатом, подписанным 24 октября 1648 г. в Мюнстере. В нем было затронуто много вопросов. Если говорить о территориях, то Франция получила Эльзас, небольшие приобретения на правом берегу Рейна и формальные права на епархии Мец, Туль и Верден. К Швеции отошла Западная Померания со Штеттином, а к Бранденбургу – оставшаяся часть этой провинции. Благодаря подтверждению положений Аугсбургского мира, князья-протестанты (не только лютеране, но и кальвинисты) вернулись к положению до 1624 г. – следовательно, проигравшими остались одни чехи. Император практически получил гарантию, что Габсбурги сохранят корону, а одновременно стал главой конфедерации множества княжеств, сюзерены которых пользовались чуть ли не абсолютной властью в своих независимых владениях, включая внешнюю политику, с весьма расплывчатой оговоркой, что таковая политика не может быть направлена против императора. Единственным ответом на требования уравнять в правах с лютеранами и кальвинистами (последних официально признали «реформированными лютеранами») других протестантов, например анабаптистов, Чешских братьев или унитарианцев, стали уверения в веротерпимости и распространении на них принципа выплаты компенсаций всем, изгнанным из родных мест по религиозным мотивам после 1624 г. Швейцария получила независимость, хотя фактически и так являлась независимой, а следовательно, вестфальский мир не имел для нее особого значения. Упоминались даже такие частные проблемы, как судоходство по Рейну.
«Значение Вестфальского трактата, а тем самым и 1648 г. в истории Европы, – замечает Збигнев Вуйчик («Всеобщая история XVI–XVII веков», Варшава, 1979), – многими историками явно переоценено. Дату эту считали, а иногда и до сих пор считают границей двух эпох, хотя ученых, несогласных с таким мнением, становится все больше.
Мы целиком и полностью разделяем точку зрения именно этих исследователей, поскольку мирный трактат 1648 г. вовсе не означал конца противостояния в Европе […] Не означал примирения или завершения определенного этапа политической истории […] 1648 год не прекратил и религиозных войн. […] И наконец, столь же отрицательный ответ следует дать на вопрос, может ли 1648 г. быть условным началом эпохи абсолютизма.
Приходится, таким образом, констатировать, что мирный трактат 1648 г. стал лишь промежуточным решением, некой внутренней вехой исторических событий, которые означали переход от одной эпохи к другой, но никак не пограничным столбом между ними».
Почему бы не спросить вслед за Томасом Мунком: «Столько человеческих жертв ради столь сомнительной выгоды?» Или не воспользоваться записью потрясенного Казимежа Дзедица («Хроника смерти», Краков, 1995), повторившего, собственно говоря, то, что уже было сказано: «В Германии наступил 1618 год – начало Тридцатилетней войны. Этой войны люди не понимают. В результате ее немцы понесли огромные человеческие потери – 10 000 000 погибших и колоссальный материальный ущерб. Потери эти в процентном отношении в пять раз превышают понесенные в ходе Второй мировой войны и в пятнадцать – потери в Первой мировой. По окончании войны на территории Германии возникло свыше 1700 суверенных стран. В каждой из них были свои законы, таможенные пошлины, подати и единицы мер и весов. Все пребывало в постоянном движении – одни объединялись, другие разделялись. В каждой из стран были свои культурные особенности…»
И честное слово, не так уж существенно, завысил ли Дзедиц число жертв, видит ли Мунк хоть какую-то пользу, а Хельт, наоборот, не видит никакой. Суть заключается в констатации, что люди этой войны не понимали. Хронисты того времени, равно как и их читатели и слушатели, объясняли этот тридцатилетний кошмар происками дьявола, карой за грехи, зловещим заговором… Доставалось за это евреям, ведьмам, иноверцам, всякого рода «чужакам». Самопроизвольно взвинчивался и религиозный аспект событий. Протестанты обвиняли католиков, католики – протестантов, хотя как протестантские, так и католические войска безжалостно истребляли без всякого различия
Парадоксально, но даже разорение земель, по которым прокатилась война, не длилось долго. Жизнь возрождалась здесь, как замечает Мунк, «с поразительной быстротой. В период Пражского мира в Магдебурге осталось всего несколько сотен домов [точнее, около 200. – Л. С.], однако уже десятью годами позже город успешно восстановил былое великолепие. […] В полуразрушенных городах на реке Липпе и на северо-западе обернули выплаты военных контрибуций в свою пользу, стараясь добиться, чтобы суммы выплачивались на местах. В этом случае денежные подати становились фактором, раскручивающим экономику. Даже миграция – очевидная причина человеческих страданий – подчас приносила пользу. Первая волна чешских беженцев, осевших в Пльзене, Дрездене, Циттау и других городах Саксонии, способствовала развитию тамошнего издательского дела и прочих ремесел. Эльзас и северо-западные земли империи, в том числе Ольштын, в итоге также выиграли, поскольку центральные регионы обезлюдели». В свою очередь эти самые центральные регионы отстраивались со скоростью и эффективностью, напоминающими расцвет ФРГ после Второй мировой войны. В конце концов, признает Мунк, «все это было частью более широкомасштабного процесса, начатого еще до войны». Даже в области демографии и экономики последствия Тридцатилетней войны оказались весьма эфемерными. Так за что же погибло много миллионов людей и загублено как минимум одно поколение? Похоже, мы уже предложили ответ, состоящий в отсутствии такового. Война ради войны, то бишь пароксизм человеческого безумия – так должен звучать подзаголовок общего подведения итогов Тридцатилетней войны. По сути дела она ничего не изменила, но в пантеоне преступлений человечества она воистину в первых рядах.
Ватерлоо
6 апреля 1814 г. в Фонтенбло Наполеон подписал акт отречения от престола. 20 апреля под эскортом шестисот гвардейцев генерала Камбронна он отправился на Эльбу. 8 апреля в замок Хартвелл, где находился Людовик XVIII, брат казненного на гильотине Людовика XVI, ставший наследником престола после прискорбной смерти юного Людовика XVII, влетел на взмыленной лошади маркиз де ля Мезонфор: «Ваше Высочество, Вы – король!» – «Разве я когда-либо переставал им быть?» – с достоинством ответил Людовик. 19 апреля он отправился во Францию, и когда 24 апреля сошел на берег в Кале, карета Наполеона катила где-то между Вьеном и Монтелимаром. Еще в течение пяти дней оба правителя находились одновременно на французской земле, и сразу было ясно, как она разделена. Во «Взлетах и падениях королей Франции» я подвел итоги исследований Мишеля Брюгье («La premi`e re Restauration et son budget», Gen`eve, 1969): «Очевидно, что территории, поддерживающие Наполеона, находились приблизительно между двумя прямыми, которые начинаются в Ла-Рошели и направлены одна на северо-восток к Монсу, а вторая к Греноблю и Альпам с небольшим изгибом, охватывающим Овернь. На стороне Бурбонов остались такие традиционно роялистские провинции, как Бретань, Нормандия, Вандея, а также весь юг. Относительно последнего дело можно объяснить континентальной блокадой, разорявшей крупные портовые города вроде Бордо и, в меньшей степени, Марселя. Но почему за Людовика выступали в Дордони, а в соседнем Лимузене, наоборот, за Наполеона? За Наполеона были мужчины, а за Людовика женщины. “Ведь для женщин королевское правление означало, что мужчины, наконец, вернутся к своим ролям братьев, сыновей и мужей, вместо того чтобы пропадать в исключительно мужском мире казарм, сражений и борделей”, – написал Филипп Мансель («Louis XVIII», Paris, 1982). Но и это – только полуправда. Ведь к женщинам относятся и маркитантки, и куртизанки. А что прикажете сказать о тех, чьих братьев, сыновей и мужей Наполеоновская эпоха вознесла на вершины, о которых они раньше и мечтать не смели? Да и мужчины бывают не только военными, но и предпочитающими спокойную жизнь купцами, рантье и крестьянами. […] Реставрация делала акцент на стабильные ценности, такие как семья, легализм, традиция; бонапартизм же ставил на динамические: амбиции, национальную гордость, карьерный рост, борьбу. Бог войны противостоял сентиментальному добродушному пузатому старичку в белых чулках – истинному воплощению сельского пацифизма. По масштабу личности и способностям Людовик XVIII и в подметки не годился Наполеону; но, возможно, именно поэтому был для многих гораздо понятнее и ближе… Кто из нас в морозную погоду не хотел бы иметь такого ждущего в теплом деревенском домике ласкового дедушку? Да, конечно, значительная часть общества опасалась сильных на словах, но вовсе не обязательно на деле радикалов из эмиграции. Но и тех, чьему стабильному положению угрожали безграничные амбиции наполеоновских выскочек, было не намного меньше. Здесь даже семейные узы не гарантировали единства взглядов. Герцог Франсуа Монтескье-Фезенжак был министром внутренних дел при Бурбонах, тогда как граф Элиза-Пьер Монтескье-Фезенжак – обер-камергером Наполеона». И таким примерам несть числа. Столь сложные внутренние переплетения и разграничительные линии изначально исключали гражданскую войну. Можно на худой конец убить соседа, но сына?.. Можно тещу, но приятеля из бистро?..
Не Наполеон сверг монархию Бурбонов, а революция. Он же взял власть в момент, когда коррумпированная Директория окончательно себя скомпрометировала, став компромиссом между якобинцами и вандейцами. За исключением экстремистов он, по большому счету, устраивал всех. Затем Наполеона озарил свет Аустерлица и прочих бесчисленных побед. Он и Франция стали тождественны, чего нам не изменить, как не могли изменить и предпринятые покушения на его жизнь.
1 марта 1815 г., когда Наполеон высаживался в бухте Жуан, чтобы вернуться к власти, ситуация была уже принципиально иной. Людовик XVIII правил десять месяцев, и время это характеризовалось умеренностью и относительной терпимостью. Уже на французской земле в Антибе Наполеон заявил, что «дойдет до Парижа без единого выстрела». И оказался прав, гражданская война была невозможна. Никто в него не стрелял, а часть народа пошла за ним, что, впрочем, вовсе не означало, что присоединившиеся готовы были стрелять в сторонников Бурбонов. Война, которую Наполеон неизбежно начал, хоть формально и не была гражданской, никак не могла сделаться популярной. Впервые для значительной части французского общества исход этой войны был практически безразличен, а те, кто желал ему поражения, не ограничивались, как раньше, одними экстремистами. Подобным образом делились и взгляды в срочном порядке мобилизованных солдат, которые отнюдь не горели желанием воевать и мечтали, чтобы их оставили в покое. Кроме самых преданных, так сказать фанатиков наполеоновской легенды, не было уже и прежнего энтузиазма, породившего Йену, Варгам, Аустерлиц. Со времен Лоди или Арколе минуло уже девятнадцать лет. Попытки сопротивляться или, скорее, бойкотировать неонаполеоновскую власть, предпринятые Ларошжакленом в Бретани, герцогом Луи-Анри-Жозефом де Бурбоном в Анжу или герцогом Луи-Антуаном д’Ангулемом в Аквитании, были обречены на провал, но тем не менее тормозили поступление рекрутского пополнения и вызывали сумятицу на местах. Состояние государственных финансов, как ни странно, являлось, благодаря кропотливой работе королевского министра финансов барона Жозефа-Доминика де Луи, вполне приличным, однако производство, разрушенное вследствие военной кампании 1814 г., еще не было налажено. «Спасение государства зависит от ружей», – заявил 15 апреля Наполеон, видя, что производство вооружения не покрывает даже минимальных потребностей (Louis Madelin, «L’Histoire du Consulat et de l’Empire, t. XVI, Les Cent-jours, Waterloo», Paris, 1954). Приходилось импровизировать при решении практически любой проблемы. Не хватало времени обучать призывников 1799 и 1800 годов рождения. Единственным выходом стало распределение их по частям, укомплектованным опытными солдатами, что, однако, существенно ослабляло боеготовность таких подразделений.
Война – самое главное и решает все. Ей надлежало отдавать все время и силы. Однако императору следовало продемонстрировать подданным, что ничего, собственно, не изменилось, и его возвращение – отнюдь не вооруженная авантюра, а восстановление нормальной жизни. В его распорядке дня того пресловутого пребывания в Париже (с 21 марта по 11 июня 1815 г.), в частности, можно прочесть:
6 апреля – посещение Ботанического сада и мастерской Давида;
8 апреля – визит в Музей Наполеона в Лувре; 13 апреля – император смотрит бульварную комедию «Мнимая племянница»;