Переправа
Шрифт:
Зуев сел рядом с Колей, лицом к солдатам. Они молчали. И чем дольше они молчали, тем сумрачнее становился Зуев. «Нет, не знает, — решил Ваня. — Иначе сказал бы».
— Почему вы молчите? — спросил Коля. — Боитесь открытого разговора?
— А чего бояться? Никто и не боится, — сказали из зала.
— Тогда встань и скажи, — потребовал Степанов.
— А чего говорить?
— То, что думаешь.
— А я ничего не думаю.
Солдаты рассмеялись с каким-то облегчением, точно надеялись, что на этом диалоге все кончится. Николай гневно постучал карандашом по графину с водой
— Хватит. Посмеялись. Взрослые мужики, солдаты… В казарме чешете языками — танком не остановить, а на собрании заслабило? Долго будете в молчанку играть?
Ваня подпер лоб раскрытой ладонью, чтобы не встретиться глазами с Колей. Неужели он сам не понимает, почему ребята молчат? Одни потому, что не хотят портить отношений, другие просто не умеют говорить на людях, а третьи… третьи, может, и сказали бы пару веских слов, если бы на собрании не было офицера… Да и кому охота лезть на трибуну, когда все знают, чем кончилось дело с рапортом. Малахов, может быть, думает, что солдатам ничего не известно, — он еще мало прослужил, чтобы оценить возможности солдатского радио, но Коля и Зуев должны были соображать и не затевать это собрание после того, как Юрке сошел с рук самоход…
Перед ужином Ваня заглянул в ротную канцелярию в поисках клея. Они собирались после ужина делать стенную газету, но Коля из-за собрания не успел взять клей. Зуев, и без того раскаленный неудачей, сорвался с тормоза и заорал:
— Все у вас тяп-ляп! Ни о чем сами подумать не можете?
Коля, расстроенный не меньше сержанта, оскорбился.
— Я бы на твоем месте не обобщал!
— А ты сначала встань на мое место! Комсорг… Собрание провести и то не можешь!
— Э-э, мужики, мужики, не дело… Так и своих перекусать недолго, — сказал Мишка.
Коля резко повернулся к нему.
— Своих? Это ты — свой?
— А чей же? — удивился Мишка.
— Скорее зиберовский. Ты что, не мог встать и сказать слово? Так сильно спать хотел или отношения испортить страшно? А уж от тебя, Иван, я совсем не ждал… Надеялся: уж ты-то поддержишь… Не понимаю… Убей, не понимаю, как вы могли молчать?
Ваня недоумевал. Он считал, что на собрании Коля по долгу комсорга обязан был требовать от ребят активности, но сейчас-то зачем пылить? На Мишку набросился… Им-то что до Зиберова? Пусть себе выкомаривает перед недоумками — остальные знают ему цену. Не хватало еще поссориться из-за этого типа. По отношению к ним Юрка ведет себя сейчас прилично, не нарывается, что еще надо? Ваня взял Степанова за локоть и шутливо сказал, призывая к их обычному полуироническому трепу:
— Юпитер, ты сердишься, следовательно…
Но Степанов не дал ему договорить.
— Оставь, Иван. Можем мы хоть раз поговорить серьезно?
— Можем, — все еще улыбаясь, сказал Ваня, — можем, Степаныч, но я не вижу темы. Учебку мы, так или иначе, к празднику сдадим. Мост построим, где прикажут. Что тебе еще нужно, старче? Общественных подвигов? Так у меня на них куражу нет. Не вижу смысла.
— А в чем ты видишь смысл? — хмуро спросил Зуев.
— В том, что мне осталось служить еще один год, семь месяцев и двенадцать
— А без трепа? — спросил Степанов.
Ваня рассердился. До сих пор они относились друг к другу с уважением и не занимались душевным взломом.
— Без трепа служить тошно, — сказал он.
Мишка подошел к Степанову и сел на стол перед ним.
— Не надо было затевать этот разговор на собрании, Коля. Рано. Думаешь, только тебе этот тип неприятен? Он многим поперек горла… Черт знает почему, но я всегда чувствую, как рядом с ним во мне просыпается подонок. Мистика какая-то! И все-таки абзац, Коля. Рано.
— Почему? — все так же хмуро спросил Зуев.
— Подначки, смешочки, намеки — кровь все это портит, а сказать не о чем… Мелочовка получается. А вы даже нас с Иваном не предупредили. Такие вещи готовить надо, мужики… А тут еще и самоволка сошла ему, что тоже на общественный подвиг мужиков не воодушевило. Мне, мужики, Малахова жаль…
Зуев резко отодвинул стул ногой и сел, ссутулив плечи.
— Видали, как Юрка ушел? Герой… Ладно, говорили-балакали, сели и поплакали, а дело стоит. Иван, загляни в канцелярию, может, лейтенант еще там. Клей в шкафу на нижней полке.
Ваня увидел свет в дверной щели и обрадовался. Не хотелось тащится в другую роту, да и вряд ли дадут — сами, скорее всего, тем же делом заняты. Лейтенант стоял у окна, спиной к двери и задумчиво барабанил пальцами по оконному переплету.
— Разрешите, товарищ лейтенант? — спросил Ваня.
Малахов обернулся. Длинный, мрачный, обиженный на весь мир. Взглянул неприязненно:
— Что вам, Белосельский?
— Клей. У капитана в шкафу должен быть.
Малахов открыл шкаф и уставился на полки с папками и брошюрами, точно забыл, зачем полез в шкаф. Дверца под тяжестью его руки скрипнула, Малахов закрыл ее и сел за стол.
— Скажите, Иван… Садитесь, пожалуйста.
Ваня сел.
— Скажите, Иван, — повторил Малахов, запнулся, подыскивая слова, и спросил прямо: — Скажите, почему солдаты на собрании молчали? Не видят в поведении Зиберова криминала или не доверяют мне?
Ваня предпочел бы уклониться от ответа, но прямота взводного, его искренность и незащищенность напомнили Ване комиссара. Он так же был всегда открыт и искренен с ними — в гневе ли, в обиде или радости. Ему можно было сказать все и идти за ним с закрытыми глазами, поэтому он и стал для пэтэушников комиссаром. Но лейтенант… что он за человек? Хотя и тогда, при первом знакомстве, он также напомнил Ване комиссара. И все-таки… от комиссара они так не зависели.
— Трудно сказать… Вернее, одним словом не объяснишь, товарищ лейтенант.
— Да, да… Понимаете, Белосельский, нельзя заставить человека быть откровенным. Я прошу вас. Мне это нужно знать.
Ваня отвел глаза и сказал сокрушенно:
— Я ведь тоже молчал на собрании…
— Это вам мешает быть откровенным?
— Да.
— Понятно… — Малахов покивал, скорее своим мыслям, чем Ваниным словам. — Хорошо, оставим других. А вы почему молчали?
— Зиберов мне органически неприятен. Боялся быть необъективным.