Перепутье (сборник)

Дядик Вадим

– Ну, почему же… Хотя, конечно, жене доложит в лучшем виде. Даже то, чего не было. Да, ладно. Бог с ними, со сплетниками. Может у них планида такая… А моя планида на сегодня – твою «корягу» доделать. Потом ещё шабашку. Так что в атаку, Чуркин! – И он направился к станку.

Снова заурчал станок: Чуркин, нажимая на кнопки управления, осторожно подводил «корягу», закреплённую на глобусном столе станка, к зоне обработки.

Катерина молча наблюдала издали, потом тихонько подошла к Чуркину и, заглядывая

через его плечо, шёпотом спросила:

– А, можно, Саша, я ещё побуду здесь. Посмотрю, как ты будешь издеваться над моей «любимой корягой»?

– Да, бога ради! – даже как-то обрадовано согласился Чуркин и засмеялся: – Если, конечно, не спешишь на свиданку.

Из проходной они вышли поздно: было уже около одиннадцати, и в небе, загадочно мерцая, хитро подмигивали звёзды. Пахло опавшими листьями и свежей сыростью надвигающегося тумана. Они шли молча. Наконец, Катерина нарушила затянувшееся молчание:

– Саша, вот вы читали Маяковского. Это же лирика. А ведь он писал типа: «Я волком бы выгрыз…»…

– Ошибаешься, Катюша. У него потрясающая лирика. Да, взять, хотя бы – «Флейту-позвоночник». Не читали? Вот послушайте…

И Чуркин начал читать. Он читал в необычной манере: без принятых в таком случае «громогласности» и пафоса. Он произносил слова просто, мягко, с какой-то горечью и даже то ли обидой, то ли досадой. Он не заметил, как Катюша взяла его под руку и, изредка вскидывая на него глаза, зачарованно слушала эту поэму о неразделенной любви.

А Чуркин читал и читал: он читал Есенина, Пушкина, Евтушенко, и даже любимый монолог Отелло… Он, что называется, «сел на любимого конька»…

…Он замолчал на полуслове, когда почувствовал, что они давно уже стоят у подъезда какого-то дома. Катерина всё так же держала его под руку и, задумчиво опустив «очи долу», молчала. Наконец, словно вернувшись на землю из какого-то своего далёка, странно посмотрела на Чуркина и, деланно хохотнув, с такой же фальшивой радостью, сказала:

– Ну, вот, я и пришла. Спасибо, что проводил. – Она как-то выжидающе замолчала, замялась и, вдруг, неожиданно, на мгновение, прильнула к нему, взглянула ему в глаза и, выдохнув, прошептала:

– Прощай, Санчо! – И торопливо скрылась в подъезде.

Несколько мгновений ещё Чуркин ошарашено стоял у подъезда и, обескураженный, в задумчивости поплёлся «во свояси»…

…А «прогрессивное человечество» продолжало «рукоплескать» Горбачёву М. С. и «выражать уверенность»: утром в центральной печати опять появится солидная подборка официальных поздравлений в связи с его избранием Председателем Верховного Совета СССР.

«Шекспир»

(14 февраля 1989 года)

Чуркин проснулся

минут за пять до звонка будильника от какого-то неясного ощущения чего-то светлого. Чего? Чего… И – вспомнил: он сделал открытие! В радостном возбуждении Чуркин откинул одеяло, поплескался в ванной холодной водой и заглянул на кухню, где, гремя посудой, уже хозяйничала жена.

– А я…это… – бодро начал Чуркин, усаживаясь за стол, – открытие сделал!

– Чего? – не отрываясь от кастрюли, равнодушно спросила жена.

– Я говорю, открытие сделал. На днях Шекспира читал. Сонеты. Здорово пишет. Я даже некоторые уже выучил. Вот послушай…

Жена выразительно взглянула на Чуркина, отставила кастрюлю:

– Это ты послушай, Чуркин! Ты опять за старое? То – Маяковский, то – Есенин, теперь ещё и этот… как его? Шексспирт.

– Не Шекс-спирт, а Шекспир. – Обиженно поправил Чуркин.

– Какая разница! – отрезала жена, взялась за сковородку и, не отрываясь от её мытья, сердито продолжила: – Ох, Чуркин! Смотри у меня! Если ты опять с Катькой закрутил, я тебе не только волосы повыдергаю…

Чуркин молча взял ложку и принялся за щи.

В мужской цеховой раздевалке, как всегда в это время, было людно и шумно. Кто-то хвастал величиной леща, которого выловил в воскресенье, кто-то нудно и длинно рассказывал скабрезный анекдот, кто-то жаловался на свою жену, а молодой папаша восторгался трёхмесячной дочкой.

– Привет, мужики! – поздоровался Чуркин.

Ему ответили нестройным хором.

– А я на днях… – начал Чуркин и замолчал, потому что гул продолжался, его никто не слушал, и он, почти шёпотом, закончил: – …открытие сделал…

В цехе пахло машинным маслом и горячей стружкой. Чуркин любил эти зимние утренние часы, когда цех был залит электрическим освещением, станки, казалось, пели каждый на свой лад.

Стружка, дымя и завиваясь, бесконечной лентой сбегала из-под резца. Чуркин радовался и, под этот многоголосый оркестр, что-то бубнил даже тише, чем шепотом.

– Ты чего, Чуркин, молитву, что ли шепчешь? – Почти прокричал ему на ухо подошедший мастер.

– Не-е-а, – вздрогнув от неожиданности, ответил Чуркин – Стих вспоминаю.

Мастер недоверчиво смерил Чуркина взглядом:

– Ну-ну. Смотри деталь не запори. За неё ведь наличными плотют. Поэт.

– Будешь так пугать, обязательно запорю. – Беззлобно огрызнулся Чуркин.

Засмеявшись и покачав головой, мастер ушел.

В столовой, уже с подносом в руках направляясь к столам, он столкнулся с Катей Берёзкиной. У Чуркина ёкнуло сердце. Несколько мгновений они растерянно смотрели друг другу в глаза, потом Чуркин неуверенно произнёс:

– Привет, Катюша…