Пересадочная станция
Шрифт:
Однако никакой двери, ведущей из сарая в дом, и никаких признаков, что она тут когда-то была. Просто ровная, обшитая дощечками стена дома, где полагалось быть четвёртой стене пристройки.
Невероятно, сказал себе Льюис, как это — нет двери? И почему Уоллис живёт здесь, в этом сарае, а не в самом доме? Возможно, есть какая-то причина, по которой он не живёт там, но тем не менее остаётся поблизости. Может быть, Уоллис всю жизнь несёт за что-то покаяние, словно средневековый отшельник, поселившийся в лесной хижине или в пещере где-нибудь в пустыне.
Льюис стоял посреди помещения и оглядывался
Ни журналов, ни бумаг, хотя Уоллис никогда не возвращался от почтового ящика с пустыми руками. Он выписывал «Нью-Йорк таймс», «Уолл-стрит джорнэл», «Крисчен сайенс монитор», «Вашингтон стар» и ещё множество научных и технических журналов. Но в сарае не было ни журналов, ни книг, что он покупал. Ни, если на то пошло, толстых дневников. Там вообще не было ничего, на чём можно писать. Возможно, сказал себе Льюис, этот сарай не больше чем маскировка, место, которое по совершенно неизвестной причине Уоллис тщательно обставил, чтобы создавалось впечатление, будто он именно здесь и живёт. Не исключено, что на самом деле он живёт в доме. Но если дело действительно обстоит так, то зачем этот маскарад — не очень, кстати, убедительный?
Льюис повернулся к двери и вышел из сарая. Обогнул дом и приблизился к крыльцу. На первой ступеньке он остановился и осмотрелся. Кругом стояла тишина. Солнце взобралось уже высоко, день обещал быть тёплым, и весь этот уединённый уголок земли словно успокоился и затих в ожидании полуденной жары.
Взглянув на часы и убедившись, что у него есть ещё сорок минут, Льюис поднялся по ступенькам, взялся за круглую дверную ручку и повернул — но она не повернулась, лишь скользнули по ней обхватившие её пальцы.
Льюис удивился, попробовал ещё раз, и снова у него ничего не получилось. Как будто дверная ручка была покрыта чем-то твёрдым и скользким, словно плёнкой льда, по которой пальцы скользили, не оказывая на ручку никакого давления.
Он наклонился, стараясь разглядеть, есть ли там какое-нибудь покрытие, однако ничего не обнаружил. Ручка выглядела совершенно нормально, даже, может быть, слишком нормально. Она была такая чистая, словно кто-то совсем недавно протёр её и отполировал: ни пыли, ни оставленных непогодой отметин или пятен ржавчины.
Льюис попробовал царапнуть её ногтем, однако ноготь скользнул, не оставив на ней никакого следа. Он провёл рукой по поверхности двери, дерево оказалось таким же скользким. Ладонь совсем не чувствовала трения, как будто дверь намазали маслом. Однако никакой смазки там не было. Вообще не было ничего, что объясняло бы это непонятное скольжение. Льюис отошёл от двери и потрогал обшитую досками стену — стена была тоже скользкая. Он провёл по ней сначала ладонью, затем ногтем — результат тот же. Весь дом, казалось, покрыт чем-то скользким и гладким, настолько гладким, что даже пыль не садилась на его поверхность и непогода не оставляла на нём никаких следов.
Льюис
Он приник к стеклу, закрывшись с обеих сторон ладонями от света, но всё равно ничего не разглядел за окном. Перед глазами застыл глубокий чёрный омут, и, что странно, в этой черноте ничего не отражалось. Не отражалось даже его лицо. Ничего, кроме черноты, словно свет падал на стекло и тут же поглощался, всасывался и оставался там навсегда. Ни единого отблеска.
Льюис спустился с крыльца и медленно обошёл вокруг дома, внимательно его разглядывая. Все окна до единого — те же чёрные прямоугольники, впитывающие свет без остатка, все стены такие же скользкие и твёрдые, как возле крыльца. Он ударил по стене кулаком, всё равно что скала. Обследовав каменный фундамент, Льюис убедился, что и там всё гладко и скользко. Раствор между камнями лежал неровно, да и в самих камнях были трещины, но рука не чувствовала никаких шероховатостей.
Что-то невидимое покрывало камень — ровно настолько, чтобы заполнить щербины и неровности. Но что это, он не понимал. Казалось, оно было бесплотно.
Выпрямившись, Льюис взглянул на часы. В его распоряжении оставалось всего десять минут. Пора уходить.
Он спустился по холму к старому заброшенному саду и уже под деревьями остановился, чтобы взглянуть на жилище Уоллиса ещё раз. Теперь дом выглядел иначе. Теперь это было не просто здание. В его ожившем облике появилось что-то насмешливое, даже издевательское, как будто внутри дома зрело готовое вот-вот вырваться наружу зловещее хихиканье.
Льюис поднырнул под низкие ветки и двинулся через сад, пробираясь между деревьями. Тропинки там, конечно, не было, а трава и сорняки вымахали выше колен. Он снова пригнулся, потом обошёл дерево, которое много лет назад вырвало с корнем во время бури.
Время от времени он протягивал руку и срывал яблоки — мелкие горькие дички, откусывал кусочек и тут же выбрасывал; ни одного съедобного среди них так и не нашлось, словно они всосали из заброшенной земли горечь запустения.
В дальнем конце сада Льюис наткнулся на забор, поставленный вокруг могил. Здесь трава разрослась не так сильно, а на заборе можно было заметить следы недавнего ремонта. В изножье у каждой могилы, напротив трёх простых надгробий из местного известняка, росло по кусту пеонов — большие, разросшиеся кусты, посаженные, видимо, много лет назад. Поняв, что он наткнулся на семейное кладбище Уоллисов, Льюис остановился у ветхой изгороди.
Но тут должно быть только два надгробных камня. Откуда взялся третий?
Он двинулся вдоль изгороди к осевшей калитке, прошёл внутрь и остановился у могил, читая надписи на надгробьях. Угловатые, неровные буквы свидетельствовали о том, что надписи сделаны неопытной рукой. Тут не было ни сентиментальных фраз, ни стихотворных строк, ни изображений ангелов, ягнят или других символических образов, характерных для шестидесятых годов прошлого века, — только имена и даты.
На первом камне: Аманда Уоллис 1821 — 1863.