Переселение. Том 1
Шрифт:
Потом, кое-как отделавшись от налетевших на него, точно галки на ворона, девушек, Исакович подошел к Евдокии и принялся уверять, что он был бы очень огорчен, если во время этой глупой и не подобающей взрослым игры допустил какую-либо грубость, вопреки тому почтению, которое он к ней испытывает и которого она, божественная нимфа, вполне заслуживает.
Госпожа Божич тем временем, поискав глазами мужа и убедившись, что того нет поблизости, взяла Павла за руку и, глядя ему прямо в глаза, зашептала, перейдя с немецкого на родной сербский язык. Все больше бледнея, она говорила о том, что через сутки или самое большее через двое
Павел, слушая ее бормотанье, стоял точно каменный.
Божич в это время громко разговаривал с хозяином и ничего не мог слышать.
Не промолвив ни слова, Павел расшаркался, поцеловал ей руку и выбежал из столовой.
Свечи горели в канделябрах вдоль коридора, а перед его дверью стоял шандал с зажженной свечой.
Но он с трудом, словно в потемках, отыскал свою дверь.
У Павла случались любовные интрижки, тем более, что в те времена во всей Европе, как и в австрийских провинциях, населенных сербами, царила пора любовных утех, и все-таки почтенный Исакович был смущен, как еще никогда в жизни.
Статный, красивый, молодой, а ко всему еще вдовец, Павел всегда пользовался большим успехом у женщин, особенно у женщин темпераментных и несчастных в супружестве, но ни одна из них еще так беспардонно не предлагала себя. Правда, в народе говорят: «Пока сучка хвостом не вильнет, кобель за ней не пойдет», но ни одна сучка еще так хвостом не виляла. То, что дама в присутствии мужа может столь дерзко пригласить к себе в постель, было для него полной неожиданностью.
Павлу казалось это каким-то оскорблением для всех сербов.
Поглядев на стоявшего на столике в прихожей и покачивавшего головой негра, он вошел к себе в комнату и прежде всего увидел на постели ночную рубашку, всю в кружевах. И тут же заметил молоденькую служанку Францель. Вздрогнув всем телом, она замерла, уставясь на капитана. Если бы Исакович чуть повнимательнее взглянул на хорошенькое личико юной девушки, он понял бы, что она, онемев, смотрит на него как на сказочного принца.
Было понятно, что офицер очаровал ее и бедняжка умирает от смущения. Опомнившись, Францель снова принялась готовить постель. Потом, не глядя на Павла, вежливо спросила, что он будет пить утром, когда проснется, — шоколад, кофе или миндальное молоко? И не нужно ли ему что-нибудь постирать?
Если г-жа Божич сразу вселила в него ужас, как только стала себя предлагать, то это юное существо сразу понравилось ему, показалось отголоском весны и дивной ночи в благоухающем саду. Он невольно окинул ее взглядом со спины, разглядел ее каштановые волосы и обнаженные, согласно тогдашней моде, плечи. А когда девушка оглянулась, Павел увидел ее голубые глаза, милую улыбку и бархотку на шее.
Отвернувшись, он сказал, что ему ничего не нужно и что она может идти.
Горничная, указав на шнур, проговорила:
— Если вам что-нибудь понадобится, достаточно за него дернуть, и в моей комнате зазвенит колокольчик.
Исакович повторил, что ему ничего не понадобится и она может идти. И в тот же миг он
Нет, такого в его семье себе не разрешали. Горничные не готовили постели офицерам и не прибегали на их звонок.
Няня в доме Трифуна обедала с семьей даже тогда, когда Павел приходил в гости. И ни один из Исаковичей, кроме вдовца Павла, не заводил мимолетных интрижек со служанками, что, по уверениям Юрата, в Вене было обычным делом.
Когда молоденькая горничная Вальдензера направилась к двери, Исакович вдруг увидел, что она, изогнувшись, тащит большой ушат; он не раздумывая подбежал к ней и сказал:
— Оставьте, я сам на рассвете вынесу и вылью это ведро.
Францель испуганно и удивленно на него посмотрела и замерла как вкопанная. Потом счастливо улыбнулась, и, когда снова взглянула на него, ее глаза стали ярко-синими и лучистыми.
Павел сделал это вовсе не потому, что девушка была красива, нет, в его душе таилась какая-то необычайная нежность к таким вот юным существам; ко взрослым он ничего подобного не испытывал. Отдавая дань природе, он, случалось, вступал в любовные, так называемые анцилярные связи, после чего стал относиться к служанкам так же, как и к их госпожам. К этой юной девушке у него возникла необъяснимая симпатия, не имевшая ничего общего с вожделением. Позже Павел рассказывал братьям, что молоденькая служанка походила на фарфоровую статуэтку.
Когда Павел взял у нее из рук тяжелое ведро и, потрепав по щеке, как потрепал бы ребенка Трифуна или Юрата, пожелал ей доброй ночи, она робко и восторженно посмотрела на него.
Он снова погладил ее.
И пока она стояла, словно завороженная, тяжело дыша и молча улыбаясь, нащупывая при этом дверную ручку, лицо ее вдруг просияло и сделалось удивительно миловидным.
Исакович этого уже не видел, потому что отвернулся и подошел к забранному решеткой окну. Выходя, Францель унесла с собой канделябр, и в комнате стало темно и тихо. Горела только одна свеча. Павел вовсе не намеревался посетить этой ночью г-жу Божич. Стоя у окна, он смотрел в темный сад, куда падал слабый свет горевшей у кровати свечи, и вдыхал упоительный запах жасмина. Вдруг ему послышалось, будто в саду кто-то ходит.
Свет падал на ствол старого корявого дуба, покрытого наростами, словно облепленного летучими мышами.
Откуда-то донесся крик совы. Павел, как и его братья, был суеверен и не любил ее ночного пронзительного плача.
К тому же он был потрясен бесстыдством жены майора Божича, да и вообще устал от этого нелепого вояжа в Вену, от карточной игры, вечерних попоек, ночевок в чужих домах и общества болтливого Божича.
Госпожа Божич его звала, но ему претила вся эта затея, была противна даже мысль, что он поднимется на верхний этаж и, подобно пошлому кавалеру-воздыхателю, будет шнырять у ее двери, пока все не заснут. Он не боялся ее мужа. Просто ему была отвратительна роль, которую женщины постоянно навязывают вдовцу.