Переселение. Том 1
Шрифт:
Так думала госпожа Дафина о муже и, изнемогая от слез, чуть не заснула снова.
Пришла она в себя от пробравшегося в постель холода. Открыв заплаканные глаза, она увидела, что уже совсем рассвело, и поняла, что день, верно, будет холодным, дождливым и хмурым.
В жизни Дафины Исакович было немало несчастливых и печальных дней, как, впрочем, в жизни всех женщин, но ни один из них не был таким печальным и тяжким, как этот влажный, холодный, серый день, — первый после измены мужу.
Дафина не раз думала о том, что женщина — жалкое создание, игрушка, вещь, понимала никчемность своей жизни, но никогда еще
Без раскаяния, да и в чем, собственно, ей раскаиваться, она восприняла то, что сделала. Ее почти не занимало, как все это скрыть. Ей было безразлично, если даже каким-нибудь образом об этом узнает муж где-то там, далеко, на краю света. Она заплакала лишь при мысли, что опять предстоят роды.
В конце концов муж этого и хотел. Не впервые он уезжал и оставлял ее, оставлял, как оставлял своих лошадей, слуг. Без нежности, без сожаления, без раздумья. Уезжал на войну, непостижимую и ужасную для нее, Дафины, которой при одном лишь воспоминании о его страшном шраме от сабли становилось дурно. Да и вообще, какой толк в том, что она его жена? Разве он не радел больше о своих церквах, о своих солдатах и лошадях, чем о ней? И детей своих любил так, словно не она ему родила их. Да и сколько женщин у него было, кроме нее?
От этих мыслей ей стало немного легче. Второй казался ей лучше хотя бы потому, что с ним, разумеется, она будет жить в богатстве, барыней и без переселений. Муж, думала она, уже не вернется. Нет, на этот раз наверняка не вернется. Иногда где-нибудь на горе, в лесу, в весенних сумерках он вдруг вспомнится ей красивый, как олень, но будут и такие дни, когда он будет ей отвратителен, как медведь в вонючей берлоге. И она заплакала снова. Что ж, коли любовь так убога, придется ей жить без любви с этим сухим, желтым человеком, который взвешивает серебро на безмене и лижет ей униженно, как собачонка, руки. Так, спокойно, в довольстве, и пройдет жизнь без этого ужасного шума, крика и суматохи, которые наступали, как только муж возвращался домой.
Сейчас Аранджел Исакович казался ей не таким противным, как ночью, она не без удовольствия вспомнила о том, что он с ней вытворял, и на лице ее заиграла озорная улыбка. Подобных переживаний у нее с мужем не было, поначалу они представлялись ей гораздо омерзительней, чем теперь, когда она о них снова вспоминала. Деверь, выходит, не такой уж недоносок, как она о нем думала. В конце концов, может быть, первого, страшного и разнузданного, должен сменить второй, который, если и будет не мил, то, во всяком случае, весьма умудрен по части того, чтобы угодить и приласкать. И Дафина решила ни в чем его не упрекать, но заставить взять ее в жены.
Когда пришли горничные, она, вспомнив о содеянном, в первое мгновение снова оцепенела от испуга, но потом, увидев их спокойные взгляды, и сама успокоилась. Оставив свои деревянные
Так в мелких заботах неприметно прошел этот день, и никто не понял по ее поведению, что произошло. Заметили только, что она много плакала, и об этом стало известно всему дому. Старый Ананий, спавший каждую ночь на пороге с большим заржавелым кинжалом под головой, рассказывал, будто слышал, как госпожа Дафина пронзительно кричала. В доме пошли разговоры о том, будто брат является во сне брату и жене весь в крови, с раскроенным лицом и отрубленной головой, приплывая по реке на огромной жабе. Поэтому, заключили слуги, так страшно в прошлую ночь и выли собаки. Впрочем, восемь лет тому назад покойный Лазар Исакович тоже являлся по ночам, торгуя якобы оружием, а все потому, что сын после смерти не проткнул ему сердце иглой.
Первый день после измены показался Дафине Исакович ничем не примечательным. Перед вечером она уже совсем изнемогла от ожидания, но ничего необычного не происходило.
До обеда она плакала, размышляла и наряжалась, после обеда ожидала Аранджела, уехавшего на ту сторону Дуная, в Белград, чтобы отдать туркам лошадей, из-за которых он чуть было не утонул в реке.
Но вот в большом желто-голубом доме, полном муки, точно водяная мельница, под неумолчный шум воды наступил и вечер, Дафине хотелось кричать — только бы нарушить невыносимую тишину, которая казалась удушливой от пыли и запаха прелой пшеницы и ржи.
Дафина не жалела, что изменила мужу, просто ей стало тошно, когда она поняла, что ничего не переменилось. Она провела с деверем ночь, и ни одно зернышко овса на чердаке над их головами от этого не шелохнулось. Несмотря на всю свою власть в доме, она чувствовала себя, как и прежде, вещью, мимо которой можно спокойно пройти; ей хотелось перевернуть все вверх дном, все неподвижное, застывшее, неизменное раздражало и беспокоило ее. Дафина горела желанием увидеть деверя, чтобы прежде всего вырвать у него обещание жениться на ней и увезти отсюда в новый дом в Буду.
Она приказала служанкам привести детей, но и это не помогло.
Меньшая девочка, вся в струпьях, лежала забинтованная и завернутая, как грудной младенец. Сося палец и уставясь своими светло-карими глазами с черными крапинками в потолок, она сучила ножками и даже не заметила, что ее перенесли из одного конца дома в другой. Старшая поначалу с робкой радостью кинулась в объятия матери, но быстро отошла и принялась играть в прятки среди пестрых платьев, что висели за печью. Дафина вскоре поняла, что ей нечего сказать детям и нет желания на них смотреть. Наблюдая за ними, она нашла их глупыми и какими-то чужими. Дети не обращали на нее никакого внимания. Взгляды девочек привлекали висящие пестрые тряпки, решетка на окне и особенно жарко натопленная печь, а не ее горе и заплаканные глаза. Даже сидя у нее на коленях, они тянули руки к далеким вещам, точно к другому берегу реки, и с криком вырывались из ее рук, точно из объятий страшного людоеда. И в конце концов она прогнала их вместе с прислугой.