Переселение. Том 1
Шрифт:
Солнце жарило вовсю; рыдван, словно окованный раскаленным железом, покачиваясь и подпрыгивая среди канав и деревьев, провожаемый изнемогающими собаками, направлялся к садам епископа Ненадовича. Этим летом он воздвиг неподалеку от своего дома небольшую деревянную церковку, собрал нескольких монахов, добровольно согласившихся отречься от пустыннической дикой жизни по лесам и виноградникам и поселиться братствами в фрушкогорских монастырях.
Трясясь по пути к этим садам, Аранджел Исакович, не желая больше вспоминать ни о патриархе, ни о разводе невестки с братом, решил сделать хотя бы что-нибудь для того, чтобы облегчить ей последние часы, о чем он на время позабыл. Думая о невестке, он намеревался упросить кого-нибудь из монахов поехать с ним в Земун и сказать, будто он прибыл от патриарха, лишь бы только
Между тем рыдван пробился сквозь кусты вдоль высохшей канавы к бревенчатому мосту, покрытому прутьями. Лошади, чувствуя, как под копытами прогибаются и ломаются ветки, качаются и трещат бревна, становились на дыбы, и слуги немало помучились, стараясь успокоить их.
Аранджел Исакович поднялся на сиденье и увидел ряд переплетенных прутьями старых акаций, дальше ехать было нельзя. Весенние паводки нанесли на эту живую изгородь траву и прочие растения, сейчас они гнили, издавая тяжелый запах.
За поднимавшейся в гору лужайкой с несколькими сливовыми деревьями, которые ломились от зрелых плодов, показались большой дом, окрашенный в желтый цвет, и верх деревянной церковки под огромными дубами, а между ними открывался до самого горизонта вид на поросшие травою долины, виноградники и густые леса. Не зная, с какой стороны подъехать к дому, — монахи, не вдаваясь в подробности, лишь ткнули в видневшийся на горе дом — Аранджел Исакович хотел уже приказать слугам ломать изгородь, как вдруг взгляд его упал на странную фигуру, черневшую за деревьями.
На траве под акацией, согнувшись, неподвижно сидел монах с оголенной грудью, видимо весь ушедший в молитву.
Земля перед ним была ровной до самой кручи, откуда открывался вид на низовья Дуная. Перед ним был вбитый в землю заостренный и очищенный от коры кол из ствола молодой акации; казалось совершенно невероятным, как мог молодой монах бросаться на него грудью, животом или плечами и не кричать от боли. Он ничего не видел, не слышал, словно одержимый, только молча крестился, извивался, воздевал к небу руки и бил поклоны. Потом только Аранджел Исакович заметил, что он плачет.
Покуда слуги усмиряли лошадей и, ухватившись за колеса, пытались повернуть карету, Аранджел Исакович весь съежился, словно заостренный кол впивался в его тело, а не в тело монаха, который, казалось, ничего не чувствовал. Окинув удивленным взглядом раскаленное небо, на котором не было ни одного облачка, леса и горные склоны и то, что происходило перед ним, Аранджел Исакович вздрогнул, не понимая, как может человек на зеленой поляне в этом нестерпимом пекле с таким безумным упорством вытворять подобное. Монах в черной разорванной рясе, судорожно отбивающий поклоны над заостренным колом, выглядел чистым безумцем и наводил такой ужас, что впору было кричать. И когда, не выдержав, Аранджел крикнул так, что испугался собственного голоса и шарахнулись лошади, монах вскочил, словно его хлестнули кнутом.
Тогда лишь Аранджел Исакович увидел, что монах бос, высок, что грудь у него окровавлена, лицо — кожа да кости, глаза большие, а взгляд мутный, лихорадочный. Монах подошел к нему, сердито показывая жестами, что надо объехать сад — там находился въезд.
Слугам удалось наконец осадить экипаж, повернуть разгоряченных лошадей, и вскоре господский рыдван подъехал, минуя акации, к воротам на каменных столбах. По одну сторону от Аранджела Исаковича тянулись сливняки, горы, долины и широкая река, а по другую — деревянные звонницы с кровлями из очерета. Но перед глазами его все еще был одержимый монах, который то и дело нагибался над колом, извиваясь от боли, ничего не видя, не слыша, не замечая ни жаркого летнего дня, ни прохладной тени акаций,
Проехав ворота, карета выкатила на широкую лужайку, где стояли церковка и большой дом, и остановилась под вековыми дубами. Навстречу гостю вышел старый игумен и тут же успокоил его, сказав, что епископ дома, где-то в саду, а брат, отбивавший поклоны над колом, это иеромонах Пантелеймон, недавно прибывший из Сербии. Нынче исполнилось семь лет, как всю его семью, бежавшую от турок, поймали и у него на глазах посажали на колы. Он и помешался. Турки вырвали ему язык, поэтому он молчит. Бояться его не надо, он тих и кроток, только все время плачет.
Аранджела Исаковича повели в дом. С высокого деревянного крыльца он увидел реку, подожженные солнцем в далеких плавнях заросли камыша и поднимающийся к небу густой черный дым. Его ненадолго оставили в комнате, где, кроме написанного на стене изображения Ивана Пустынника с большим топором, ничего не было; во дворе прямо под окном внимание Аранджела Исаковича привлекли три монаха. Один, огромный и толстый, лежал на животе и, зарывшись головой в траву, спал, а два других, — один красивый и рыхлый, как женщина, с каштановыми волосами, второй черный и бородатый, — сидя в траве и упершись спинами друг в друга, что-то напевали и, хохоча, старались схватить один другого через голову за горло. С этой стороны дома лес был в нескольких шагах.
Усталый и голодный, весь мокрый от пота, Исакович прислонился к холодной стене, так что холодок пронизывал до костей. Вскоре он услышал шаги. Ожидая увидеть епископа, с которым был знаком еще по Буде, он думал: «Скажу ему, что привез десять дукатов на монастыри, а десять на ризы. Скажу, чтоб пустил ее к монашкам в Язак, может, тамошняя вода ее излечит. Скажу, что отнял ее у брата, что она от меня забеременела и что я не хочу с ней расставаться». И, перебирая без конца четки, он машинально забормотал, повторяя одно и то же.
О том, что он говорил епископу Ненадовичу {23} , которого знал еще писарем в Будском магистрате, и что с ним было в летней резиденции владыки, в этой первой монашеской обители, отличавшейся в сравнении с распущенной жизнью монахов по скитам большой строгостью, Аранджел Исакович и позже, в глубокой старости, когда превратился в бездушного скрягу, никогда и словом не обмолвился.
Когда в тот вечер слуги везли его домой пьяным, чего с ним давно уже не случалось, они слышали лишь, что все свое добро он завещает церкви, что и им следует перед смертью поступить так же, потому что жизнь прекрасна только на небесах. И что завтра же он повезет Дафину в Язак, где есть целебная вода, которая наверняка ее излечит. Что, состарившись, а может, и раньше, — рыдван в это время проезжал мимо карловацкой заставы, откуда выскочили солдаты, решившие, что едет какой-нибудь генерал из Петроварадина, — он уйдет в монахи, отдохнет в ските от мирских дел и от торговли с проклятыми валахами и хромоногими греками. Там он наконец утешится, валяясь и распевая, сколько душе угодно. Захочется вина, будет вино, а пройдет какая-нибудь пухленькая селяночка, он подставит ей свой монашеский посох, она споткнется и завернет к нему. Расхваливая епископа, Аранджел Исакович все же был против общежития, потому что хотел остаться наедине с богом, о монахах же говорил так, словно прожил с ними всю жизнь. Уверял слуг, что отныне он приятель монахов, которые хранят святые мощи деспота, и ближе к ним, чем его брат Вук, и что ему растолковали, в чем он согрешил, и отпустили грехи.
23
…говорил епископу Ненадовичу… — Павле Ненадович (1699—1768) — сербский церковный деятель в Австрии. Родился в Буде, где окончил сербскую, немецкую и латинскую школы; в 1721 г. служил в городском магистрате, в 1726 г. постригся в монахи. В 1742 г. стал епископом Верхнекарловацким, а в 1749 — архиепископом и митрополитом Карловацким.