Переселение. Том 1
Шрифт:
Казалось, Павел вдруг переполнился радостью; он торопливо зашагал и поднялся в рыдван. Юрат его поддерживал, свирепо тараща глаза на кирасира. Петр подмигнул Павлу, скосил глаз на пистолет конвойного офицера и сказал:
— Будь умницей, каланча! Поезжай с богом, горе ты мое! До чего ж ты бешеный. Зачем так расстроил мою жену?
Когда огромные тяжелые кавалерийские лошади, пуская от напряжения ветры, потащили рыдван, кирасир поднялся, поклонился женщинам и, размахивая шляпой, крикнул:
— Au revoir! [15]
Потом рыдван, миновав шлагбаум за форпостом, еще какое-то время был виден на поросшей по обочинам камышом дороге. Быстро и однообразно плясали лошадиные ноги и копыта, мелькали спицы колес,
Затем все исчезло в облаке пыли, клубившейся между двумя рядами тополей.
Так родичи проводили Павла Исаковича.
Было это накануне недели святых отцов первого вселенского собора, в день Пахомия Великого, в мае 1752 года.
15
До свидания! (фр.)
III
Умолкла песня под акациями в Махале
Прибывший в Темишвар в мае 1752 года в связи с возникшими беспорядками среди расформированной сербской милиции, которая хотела переселиться в Россию, обер-кригскомиссар Гарсули наконец уехал. Он закончил следствие по делу офицеров-сербов, арестовал зачинщиков и был в полной уверенности, что превосходно справился со своей задачей.
Его благородие ротмистра Павла Исаковича предстояло препроводить в Осек и передать графу Гайсруку. А братья его должны были отправиться по местам нового назначения. Майор Юрат Исакович и лейтенант первого класса Петр Исакович ожидали только, пока им выправят бумаги. Трифуну Исаковичу надлежало явиться в Брод к командиру пехотного полка барону фон Янусу, вернее к его помощнику, подполковнику барону фон Ритбергу.
Таким образом, Исаковичам предстояло разъехаться и исчезнуть.
Punctum! [16]
Гарсули послал обо всем этом рапорт Военному совету в Вену. Как павлин он прошелся по белому листу своим красивым каллиграфическим почерком и в конце поставил подпись со множеством закорючек, согласно принятому в то время в австрийской армии испанскому церемониалу.
«Судьба Исаковичей, — думал Гарсули, — теперь решена!»
Легкая, черная дорожная карета выехала после всего происшедшего из ворот принца Евгения Савойского в сопровождении поблескивавших оружием кирасир и скрылась под быстрый перепляс конских копыт в облаке удушливой пыли, которую Гарсули неизменно поднимал, куда-нибудь приезжая или откуда-нибудь уезжая.
16
Точка! (лат.)
Гарсули выехал из Темишвара на другой день после праздника тела господня, хотя фельдмаршал-лейтенант Франц Карл Леопольд барон фон Энгельсгофен и давал ему в письме совет подождать немного и поглядеть, каковы в ближайшее время будут последствия мудрого обращения обер-кригскомиссара с сербами.
Старик утверждал, что сербы — странный народ, что обер-кригскомиссар их совсем не знает. Они-де падки на почести, любят медали и готовы душу отдать чужеземцу. Но, поняв, что их обманывают, что им лгут, не держат данного им слова, запоминают это. Запоминают на века!
— С турками, — утверждал Энгельсгофен, — у них старые счеты из-за какого-то Косова {31} (барон писал: «Cossova»), а прошло с тех пор около трехсот шестидесяти лет. Сербы ничего не забывают! Это весьма непослушный и дикий народ. Ein ausserst unbotmassiges und wildes Element! [17]
Однако грек пренебрег письмом фельдмаршал-лейтенанта и уехал.
Не прошло и трех дней, как по Темишвару поползли слухи, будто Павел Исакович бежал с барки, плывшей по Беге, в первую же ночь, а сопровождавший его офицер арестован, привезен в крепость, и его будут судить за измену; говорили, что уже задержаны и допрошены
31
…у них старые счеты из-за какого-то Косова. — На Косовом поле 15(28) июня 1389 г. сербское войско, возглавляемое царем Лазаром, было разгромлено турецкими войсками. Этот день в памяти народа запечатлелся как начало многовекового османского владычества.
17
Элемент крайне непослушный и дикий! (нем.)
Надоели, видать, они и родному отцу сербов — старому Энгельсгофену.
Первым из братьев пострадал Петр.
Его тесть, многоумный сенатор Стритцеский, еще до побега Павла примчался из Нови-Сада в Темишвар — спасать зятя и дочь. Услыхав, что они и теперь не желают отказаться от своего намерения переселиться в Россию, он словно обезумел и затеял с ними бурную ссору. В порыве яростного гнева старик Стрицеский, грозно топорща седые усы, накинулся было с кулаками на Петра. Обозвал его цыганом. Кричал, что выдал замуж дочь вовсе не для того, чтобы она скиталась по свету, а чтобы она покоила отцовскую старость. Что он хочет видеть ее в смертный час у своего изголовья.
Пришлось поставить ему на затылок пиявки.
Сенатор проклинал тот день, когда познакомился с Исаковичами. И пожелал, чтобы им всем не было ни дна ни покрышки.
Бедняга Петр только скрежетал зубами, оправдывался и наконец крикнул сенатору, чтобы тот забирал свою дочь, если она на это согласна! И хлопнул дверью так, что во всем трактире задрожали стекла.
Отец Анны, кривоногий, всегда улыбающийся сенатор Яков Богданович, тоже примчался из Нови-Сада повидаться с зятем и дочерью. Правда, он не проклинал их, но тоже шумел и грозился.
— И слышать не желаю, — кричал он, — чтобы моя дочь переселялась в Россию! Будь разрешение, куда ни шло, но сейчас и речи о том быть не может! Не отдам дочь! А ты, Джюрдже, возвращай приданое!
Бедняга Юрат колебался.
Он признался тестю, что его и самого не тянет в Россию, но, поскольку он обещал брату и уже внесен в список Шевича, сейчас отказаться уже трудно. Если бы можно было как-нибудь выкрутиться, он готов, но как?
Услыхав слова мужа, Анна покраснела от стыда и заплакала. Тогда сенатор со своей стороны заявил, что он, собственно, ничего не имеет против их отъезда, воспротивилась этому его жена, Агриппина Богданович, мать Анны, и требует отдать ей внуков. Пусть, мол, живут в доме у бабки! А если уж им суждено уехать, то пусть хоть до отъезда в Россию поживут с бабкой и дедом — им на радость и утешение! Достойного Юрата Исаковича это очень растрогало. Тесть и зять долго еще потом выпивали, и при расставании на глазах у обоих блестели слезы.
Юрат и Петр Исаковичи с женами стали готовиться к отъезду. По вечерам мужчины, понурясь, сидели в трактире, словно в ожидании вести о смерти родича. Однако хуже всего приходилось четвертому Исаковичу, Трифуну. Он был не только самый из них старший, но и самый бедный и многодетный — было у него шестеро ребят, мал мала меньше. Он не мог остановиться, подобно братьям, в трактире и жил вместе со своими граничарами в Махале. А ко всему еще его жена не только не одобряла переселение в Россию, но и грозилась уехать в Руму к своему отцу, одеяльщику Гроздину. Уже несколько дней супруги не разговаривали друг с другом. Что касается Трифуновых граничар, то Гарсули придумал им работу: возить с Беги и с Тимиша гравий для прокладки шоссе. И велел взимать с них подать за рыбную ловлю на Беге. А тем, кто хочет переселиться в Россию, приказал сносить дома, которые не стоят на одной линии, и строить новые. С тех пор, как Трифуновым солдатам прочли этот приказ, они каждое утро являлись к дому майора и кричали, что не станут таскать ни песок с Беги, ни гравий с Тимиша, а что до рыбной ловли, то пусть их бог избавит от такой рыбалки!