Переселение. Том 1
Шрифт:
Потом кирасир подписал несколько бумаг и направился к двери. Павел крикнул ему вслед, что будет жаловаться на незаконный арест и требует отвести его к Гарсули или хотя бы к Энгельсгофену.
Кирасир повернулся и с досадой сказал:
— Гарсули из Темишвара уехал, а беспокоить старика Энгельсгофена неловко. У него и без того из-за вас куча неприятностей, а это еще только начало. И стыдно вам доставлять ему новые хлопоты. Подождите до Осека, а там жалуйтесь хоть самому господу богу.
Потом Павлу принесли его короткий голубой гусарский доломан, часы и табакерку. Профос предложил позвать фельдшера, чтобы тот наложил капитану
И все это — за один талер Марии Терезии.
Кирасир, как Павел позднее рассказывал братьям, ушел и назначил ему rendez-vous [14] назавтра в восемь утра.
14
свидание (фр.).
В ту пору, согласно плану графа Мерси, весь Темишварский Банат предстояло прорезать дорогами. Строились они на месте старых дорог, существовавших еще со времени римлян.
Наряду с дорогами рыли и каналы, опять же согласно плану Мерси, рыли, точно по линейке, вдоль извилистых берегов Тимиша и Беги, которые часто разливались и затопляли большие пространства.
На расстоянии пушечного выстрела от ворот принца Евгения Савойского находился юго-западный форпост — небольшое укрепление со стороны пристани, откуда спускались к Бечкереку барки. Этот форпост был построен на развалинах турецкой караульни и окружен рвами, наполненными водой, в нем кое-как помещалась пушка да офицер с двадцатью бомбардирами-переселенцами из Лотарингии. Под началом этого офицера было еще несколько кавалеристов-расциян, жены которых жили неподалеку в хижинах, среди камышей и кукурузы. Мужья могли посещать их только в те дни, когда меняли белье. Из этих хижин постоянно доносился детский плач.
Весь форпост зарос акацией.
Чуть поодаль, на выгоне, была воздвигнута сторожевая вышка с площадкой между небом и землей: на нее можно было подняться по лестнице из еловых досок. Амбразуры наверху были устланы, словно гнездо аиста, кукурузными стеблями. Аисты там и в самом деле поселились.
Из этих амбразур просматривалась вся округа, и никто не мог ни подойти к Темишвару с запада, ни выйти из него незаметно для часового. Но на вышке давно уже не было часовых, и проезжающие только расписывались в книгах, заведенных в караульне и в таможне. А возле форпоста, на лугу, мирно паслись стреноженные лошади.
И вот сюда в то утро прибыли со своими женами братья Исаковичи, Петр и Юрат. Офицер форпоста предложил им подождать в караулке, но затем охотно согласился с их просьбой разрешить им устроиться на вышке, где его солдаты расстелили несколько славонских ряден. Караульный офицер, тоскуя в одиночестве, спутался с женой одного из своих солдат и теперь боялся, как бы Исаковичи об этом не проведали и слух о том не дошел бы до расквартированного в городе полка.
Исаковичи устроились на скамейках, стоявших на площадке под навесом, где висели гирлянды початков прошлогодней кукурузы и венки красного перца. Слуги внизу поставили у лестницы корзины с едой и баклаги с вином. Все
Солнце уже поднялось высоко, все живое — люди, собаки, лошади — попряталось в тени акаций, и на выгоне Исаковичи были одни. В то утро огромные квадраты зеленых плацев до самого Темишвара оставались безлюдными.
Братья прятались в тени на одной стороне площадки, а их жены — на другой. Юрат улегся вниз животом на дощатом полу, как на диване, и смотрел в щель, Петр развалился на скамье, прислонил голову к ее спинке, вытянул ногу на сиденье и неотрывно глядел на небо, словно считал звезды.
Юрат сквозь щель наблюдал за наседкой с цыплятами, которая расхаживала под вышкой на куче мусора, и бросал ей вниз полные горсти кукурузы. Он хохотал, глядя, как птица мечется, стараясь отыскать падающие с неба зерна. Когда кукуруза кончилась, он принялся сыпать табак, забавляясь недоумением курицы, которая, видно, никак не могла понять, чем теперь ее кормит небо.
— Нехорошо поступил Павел, — вдруг сказал Юрат. — Он, конечно, умнее нас всех, но говорить ему о России не следовало. Пора научиться помалкивать. Курица кудахчет, когда снесет яйцо, а до тех пор молчит. Только квохчет, что-то втолковывая своим цыплятам, которых кормит. Зачем было говорить, что мы переселяемся? В последнее время всем нам ни до еды, ни до питья. Шутка ли, продать за полцены свой дом и уехать? Уж кто-кто, а он-то ведь знает, что нам, Исаковичам, никогда не везло! И вот, пожалуйста: теперь нас хотят расселить. Придется выбирать — либо сделаться папистами, либо москалями. Лучше бы, как говорит Трифун, нам из Сербии не уезжать!
Его брат, в голубом, расшитом серебром доломане с серебряными кистями, не поднимая головы и не вынимая трубки изо рта, снисходительно, будто оказывая милость, процедил:
— Павел не виноват, слышишь, толстяк?! Виноват Гарсули. Мы не крепостные, чтобы спрашивать у начальства, можем ли переселяться или нет. Всяк в своем добре волен. А от добра худа не ищут. Не посмеет нас Гарсули заковать в кандалы, потому что за нас Россия заступится. А ты, толстяк, о чем сейчас толкуешь? Павел не по своему капризу так поступил. Все вы подписались! Только вот Шевич уехал, а вы остались! Вот оно как!
— Почему это мы остались?! Остался ведь и ты!
— Мне, толстяк, ни оставаться не хотелось, ни ехать. Там мне лучше не будет. А вот вы все заторопились в Россию. Дескать, там никто на службе без награды не остается. Как бы не так!
— Никакой награды для меня Шевич добиваться не станет.
— Ты мог бы тихо и мирно жить в сербской митрополии, но дьявол не дает тебе покоя. Захотелось в Россию! Полковником стать задумал! Так теперь держись! Раз уж записался, держись!
— Записался я ради своих детей! Пугали, что меня переведут в пехоту!
— А меня вот в гусары перевели! И хоть мне, что ехать, что оставаться, — все едино, но коли записался и руку приложил, то уж не отрекусь! Не хочу быть первым Исаковичем, который нарушил свое слово. Не таковские были наши старики! Еду, и будь что будет! Вот так-то!
Юрат хотел что-то сказать, заерзал, потом даже привстал, но тут же махнул рукой и принялся раскуривать трубку. Когда Юрат так отмахивался, это было верным признаком, что он злится.
Женщины, сидя на противоположной стороне, о чем-то болтали, однако Варвара прислушивалась к речам мужа.