Переселение. Том 2
Шрифт:
Вокруг росли кукуруза и подсолнухи выше человеческого роста.
С крыльца открывался вид на Бахмут. А за ним раскинулась необъятная степь.
Павел намеревался провести в нем зиму.
Поскольку Павел был прикомандирован к штабу и присутствовал на смотре, то, находясь возле Витковича, он видел в тучах пушечного дыма на Ингуле и притоках Днепра Глубочице и Лыбеде и маневры воинских частей.
Костюрин на этих речушках обучал солдат стычкам на понтонах и штыковому бою.
При одной такой карусели конницы и пехоты Павел углядел в
Тот сошел с лошади и с саблей в руке вел в атаку роту гренадеров, которых во время боя, то есть маневров, взял под свою команду наряду с ахтырцами.
День выдался невероятно знойный и душный. Трифун шагал сквозь тучи пыли под удары барабанов, как на параде. Треуголку он потерял, и его рыжие волосы спадали на лоб, а косица болталась на шее. За ним, отбивая шаг, маршировали триста солдат и как безумные кричали: «Ура! Ура!» Неодолимой стеной они наступали на какой-то лесок.
Никогда еще Трифун не был одет так блестяще.
Он шел в обтянутых лосинах, словно танцуя.
Сапоги его были начищены до блеска.
Сабля сверкала.
Он казался моложе на двадцать лет.
Позже офицеры рассказывали Павлу, что у Трифуна молодая любовница, барышня, которую он выиграл в фараон и теперь прячет у себя в шатре.
Костюрин в своем бюллетене для Коллегии дважды упомянул Ахтырский полк.
Павлу довелось увидеть на Ингуле и Юрата.
Его эскадрон застиг врасплох пехоту из шанца Крылов, загнал ее в реку, и солдаты бежали вдоль песчаного берега (глубоко в воду они зайти не могли), как стадо овец. А Юрат немилосердно их преследовал, врезавшись в перепуганную толпу спотыкавшихся людей, и, хотя это были только маневры, с каким-то зверским упоением молотил их плашмя саблей.
Павел с отвращением смотрел на вошедшего в раж широкогрудого толстяка, которому никогда не дашь его тридцати лет, будто он уже достиг полковничьего возраста.
Костюрин считал, что Юрат потопил бы и посек всю эту пехоту до последнего человека.
Петр вызвал у Павла глубокую жалость.
Новосербский полк Прерадовича был захвачен врасплох в одном селе, и полуэскадрон Петра вместе со всем полком оказался зажатым среди заборов и домов, попав в безнадежное положение. Пехота Хорвата, которую тот называл молдавской, настигла полк во время сна, неподалеку от угольной шахты. Живан Шевич орал во всю глотку и обвинял во всем Исаковича, который якобы не выставил дозоров, и Костюрин грозил наказать всех офицеров, а кой-кого понизить в чине.
Павел видел, как Петр стоял с тремя офицерами у забора.
Шевич подвел их к Костюрину, который, спешившись у небольшой деревянной церквушки, собирался перекусить на свежем воздухе.
Петр стоял бледный, осунувшийся и явно подвыпивший.
На губах его играла глуповато-грустная улыбка.
Павел никогда еще не видел его таким.
После маневров Костюрин с генералом Бибиковым разбирали в Бахмуте поведение каждого офицера. А на другой день вечером
С обязательным присутствием жен офицеров округа.
Согласно строгому распорядку, царившему в то время в русских войсках, Павел не имел права во время маневров встречаться с родными. И потому видел их лишь мимоходом.
Он был обязан неотлучно находиться при штабе Костюрина и Витковича, а ночью в постели — один.
И первое знакомство с Бахмутом и Миргородом запечатлелось в памяти Павла как узоры в калейдоскопе. Хорвата, Шевича и Прерадовича он видел лишь мельком.
С родичами провел минуту и мог перекинуться с ними лишь несколькими словами. Как во сне.
Анну Павел встретил на балу в Миргороде. Она поднималась со старой госпожой Шевич по деревянной лестнице, ведущей в зал, где пили, ели и танцевали. Все помещение было украшено полевыми цветами. Среди зелени краснели увядшие и опавшие маки. От маков и полевых трав воздух в зале был спертый. Дышалось трудно.
Анна показалась ему красивой. Она давно уже оправилась после родов, но рядом со старой мегерой выглядела невеселой. Это был первый выход в свет Анны в Миргороде, и ей пришлось даже танцевать полонез.
Юрат танцевал не с Анной, а с женой генерала Бибикова. Улучив минуту, Павел остался с невесткой наедине, они поднялись над танцующими на деревянную галерею с ложами, откуда доносился смех парочек, скрытых балюстрадой, увешанной подсолнухами, похожими на маленькие солнца. Анна, смахнув с глаз слезинки, взяла его под руку.
Она боялась, что вот-вот заплачет.
— Дочка здорова, — сказала Анна. — И до того хороша, что в Миргороде твердят, будто красивей девочки они не видели.
Павел поглядит на нее, когда приедет в Бахмут.
Бибиков твердит, что стоит поглядеть и на маму!
Юрат получил бумаги от Шевича, из которых ясно, что ее отец, сенатор Богданович из Неоплатенси, просит разрешения привезти детей. Следующей весной она их увидит.
Сейчас их уже трое.
И со странной и вовсе не веселой улыбкой заметила, что их, разумеется, будет больше. Все ей говорят, что это воля божья. И родители должны быть счастливы, ибо в родных детях находят свое продолжение. Что касается ее, то она этого не видит, да и Юрат тоже, не видит она и той любви, что была в Среме.
Нет дня, чтобы Юрат не оставлял ее одну — то играет в карты, то уходит на охоту, то в компании офицеров с госпожой Бибиковой отправляется верхом на прогулку. Он, не позволявший раньше жене танцевать полонез с посторонними, сейчас, в Миргороде, рад-радешенек сбагрить ее какому-нибудь офицеру.
«Пляши, мол, покуда молода и еще не ушло твое время. Потом, когда вырастут дети, уже не придется!»
Их семейная жизнь уж не та, что была прежде.
Павел попытался утешить Анну. Юрат, как ему кажется, понимает, что основал семью, пустил корни в русской земле и теперь думает о будущем, а это вовсе не плохо. Заботится о своих детях. Он хороший отец.