Перешагни бездну

Шевердин Михаил Иванович

— Мы торгуем каракулем.

— Что вы ищете здесь?

— Мы уже сказали вам, госпожа! Боже правый!

Но он отлично понимал — трудно провести старуху Бош-хатын. И все лицо его покрылось морщинками, не то жалобными, не то улыбчатыми, извиняющимися. «Что ж,— говорили его глаза,— вы знаете? Тогда спрашивайте!»

— Я знаю, зачем вы здесь. Вы ищете следы?

— Какие следы? — не на шутку испугался Молиар.— О каких следах вы говорите, госпожа?

— Сознайтесь, господин хитрец, вы тянете руку к сундуку...

— Он цел? — не выдержал Молиар.

— Попался, господин хитрец!

Страшное волнение

охватило Молиара. Он совершил недопу­стимое с точки зрения этикета: он схватил старуху за руку.

— Он сохранился... сундук? Он уцелел? Где он?

— Он там, где все бухарские ценности и сокровища,— сказала с усмешкой Бош-хатын, небрежно высвобождая руку. Она ничуть не оскорбилась наглостью Молиара, и он понял: старуха крайне заинтересована беседой с ним, и ей нет дела до каких-то там пу­стяков. Да, Молиар для чего-то был нужен Бош-хатын. Она явно рассчитывала на него.

И Молиар насторожился. Он счел за лучшее не задавать боль­ше вопросов и тем самым овладеть положением. Волей-неволей, после довольно долгого молчания, Бош-хатын пришлось заговорить.

— Сундук, который привезли из Вабкента... Его забрали отту­да по приказу эмира, когда вы неожиданно уехали... сбежали из Арка... из-за... гм... разговоров о той француженке.

— Я уехал совсем не потому. Это клевета. Это была клевета. Что с моими бумагами и делами? Что с сундуком?

— Вместе с другими ценностями сундук увезли через Аму-Дарью и Каракумы в Мешед незадолго до гибели Бухары. Все увезли. Много верблюдов погрузили, много караванов.

— И где же сундук теперь?

— Вот это-то и надо вам выяснить... А теперь хватит колотить языком о зубы... Пиши, сын греха.

Прыгающей рукой Молиар писал.

Диктовала она неторопливо, деловито, тщательно сверяя циф­ры с извлеченными из-за пазухи ведомостями, лишь временами позволяя Молиару заглянуть в документы, написанные по-англий­ски, по-французски и по-русски, и перевести ей их содержание.

Не без ехидства она заметила:

— Вы — редчайший из узбекских базарчи! Вы знаете языки всяких безбожников ференгов. Что, друг, попался? Да, если бы его высочество эмир знал, кто у меня тут сейчас сидит в писарях, да знаешь, что бы с тобой тут сделали, а?

Знать, конечно, Молиар не знал, но догадывался. И его всего передернуло. Очень ему сделалось от всего невмоготу. И он даже перестал замечать тошнотворные запахи амбры, мускуса и пота, которые в изобилии источала царственная купчиха.

А она все подсчитывала и подсчитывала итоги, щелкая кос­тяшками казанских, инкрустированных рыбьим зубом бухгалтер­ских счетов, поблескивая искорками изумрудов и рубинов много­численных колец на пальцах.

И, наконец, когда от изнемогшего, окончательно запарившего­ся Молиара «осталось одно лишь ухо», Бош-хатын восклик­нула:

— Так вот, господин Как Вас Там, вам очень хочется загля­нуть в тот сундук?!

Молиар во все глаза смотрел на Бош-хатъш, но не спешил с ответом.

— Вижу. Очень хочется. Ну, так я вам помогу, но сначала... Что в сундуке? Деньги? Золото? Золотой песочек? А?

— Планы разработки полезных ископаемых, то есть геологи­ческие запасы золота, нефти, драгоценных камней. Недаром я об­лазил все Кызылкумы. Топографическая съемка. Опознаватель­ные знаки.

— Не понимаю.

— Боже правый! Бумаги дороже золота, дороже денег!

Он

видел, впрочем, что Бош-хатын отлично разбирается и сама во всем этом.

— Сколько заплатят за... бумажки в сундуке? — спросила оиа, прикидываясь равнодушной.

— Кто?

— Ну эти, ференги. Разные французы, англичане.

— Если бы вернулись эмирские времена, концессия оценива­лась бы в миллионы, во много миллионов.

— Ну, а если времена не вернутся? Что дадут за бумажки со­ветские власти? — Бош-хатын рассуждала вполне трезво. Она не очень-то верил а в победу Алимхана.

— Боже правый! Откуда мне знать? Одно скажу — Советская власть за такие документы сделает любого знатным и уважаемым до скончания жизни.

— Ага, хитрец хитрецов! Вот мы и договорились!

— Боже правый! Яснее ясного — вам, госпожа, надобны де­нежки, что лежат на эмирских счетах, а мне... ну, а мне бумаги, что в сундуке. Чего проще. По рукам, что ли!

— Клянусь, хитрейший из всех хитрецов, смелый вы человек. А теперь, господин Как Вас Там, вот вам хорошая плотная бума­га, глянцевая бумага. Писать бы на ней священное писание! Возьмите да перепишите сами — тут никому из дворцовых писа­рей доверять не стоит, — перепишите все письма и доверенности, которые продиктовали мои благородные уста, да так, чтобы ни эмир, ни его французская красотка не могли получить без меня ни одной гинеи. А я пойду да поразмыслю обо всем, чего вы тут мне наговорили. Возможно, я надумаю послать вас в Женив. Давно мне надо владеть всем, что лежит на банковских счетах. Не знаю, стоят ли чего бумажки в сундуке, но деньги на банков­ских счетах стоят того, чего стоят. Ну, а раз вам, господин Как Вас Там, понадобились бумаги в сундуке, так и быть, дам вам доверенность и на сундук. Садитесь и переписывайте да покраси­вее. Я уж вижу, хоть вы и русский и кяфир, а почерк у вас луч­ше, чем у любого калаифаттинского мирзы. Перепишите — я вас позову, приложу к письмам печать и поезжайте в Женив и еще куда нужно. А пока вы не напишете, никуда отсюда не пойдете!— закончила она неожиданно с угрозой.

Бош-хатын вышла. Скоро Молиару надоело писать: пальцы его задеревенели, в ногах от долгого сидения на мягком персидском ковре началось покалывание. Он встал, размялся и, вроде невзна­чай, подошел к приоткрытой двери. Когда и кто ее приоткрыл, он не заметил. Во время их разговора с Бош-хатын он твердо знал — дверь была заперта.

Теперь он видел соседнюю михманхану во всем парадном уб­ранстве шелков и ковров, озаренную ярким пянджширским солн­цем, и сидящего там человека, весь-ма крупного, Молиар сказал бы даже, грубого телосложения, с клочковатой цвета ржавчины бороденкой. Человек походил на корявый замшелый пень.

Снова заныло в желудке у Молиара. И ему пришли на ум рас­сказы, которые он слышал про Кала-и-Фатту в кабульском кара­ван-сарае от подметальщика.

«Человечина там идет по две медных пара за голову, — хихикал словоохотливый подметальщик. — Алимхан придерживается своих варварских бухарских порядков. Подмигнет тиран-эмир, и его палачи набрасываются на жертву, раздирают ее, таща друг К другу железными своими руками, в ярости отгрызают нос и уши, глотают, захлебываясь горячей кровью, разрывают волчьими зу­бами члены тела жертвы, пожирая мясо еще у живого, дико вопя­щего человека... Людоеды! Пища волка из мяса и крови!»