Перестаньте удивляться! Непридуманные истории
Шрифт:
— Ну, — посоветовал я, — тогда сперва напиши, что стихи его грамотные, гладкие. Что стихотворная речь дается ему легко. Но это, однако, еще не делает его вирши поэзией. Объясни разницу между нехитрым умением складывать слова в рифму и истинным призванием поэта…
Сын внял моему совету и пустил эту мою идею на поток. И вот однажды на один из таких его ответов пришла жалоба.
«Чтоб Сарнову так легко икалось, — писал в ней оскорбленный в лучших своих чувствах графоман, — как мне легко дается стихотворная речь!»
Отец русской скобки
Так прозвали Наума Мельникова.
Запомнилась мне из нее такая фраза:
«Н. Мельников (Мельман) смотрит на советского человека откуда-то сзади, с болезненным любопытством копаясь во всем отсталом и старом».
Поэт он таку-усенький!
Как только стало известно о присуждении Б.Л. Пастернаку Нобелевской премии, в печати появилось заявление, подписанное всеми членами редколлегии «Нового мира». Первой там стояла подпись главного редактора журнала А.Т. Твардовского. В заявлении говорилось, что творчество Пастернака «носит сугубо индивидуалистический характер, далеко от жизни народа, отходит от реалистических и демократических традиций великой русской литературы».
Было там много и других обвинений, лживых и неискренних, но, по обстоятельствам того времени, обязательных в заявлениях такого рода: в номерах служить, подол заворотить. Но, подписываясь под этими словами, Александр Трифонович, я думаю, как раз не кривил душой. Мне рассказывали, что примерно в это же время, спускаясь в окружении друзей и соратников по деревянной лестнице Дубового зала ЦДЛ, он обернулся к одному из них и, продолжая начатый ранее разговор о Пастернаке, сказал, показывая кончик мизинца:
— Поэт он таку-усенький…
Так не говорят о великих писателях!
Читаю «Дневник» К.И. Чуковского. Запись 30-го января 1968-го года:
Люда Стефанчук сказала за ужином, что один из рассказов Солженицына (которого она обожает) понравился ей меньше других. Лида (Лидия Корнеевна. — Б. С.) сказала железным голосом:
— Так не говорят о великих писателях.
И выразила столько нетерпимости к отзыву Люды, что та, оставшись наедине с Кларой, заплакала…
Вот как давно это началось.
Оттуда все и пошло.
Про Толстого я могу сказать, что рассказ «Маша и медведь» мне нравится меньше, чем «Анна Каренина». А про Александра Исаевича — ни-ни!
Надо помочь французским товарищам!
Приехала как-то в Париж группа советских писателей. А в Париже в это время была забастовка. Бастовали рабочие завода Рено. Они были недовольны тем, что администрация завода слишком далеко от заводских ворот расположила стоянку для их автомобилей. Им не нравилось, что от стоянки им еще приходилось некоторое расстояние идти пешком.
Причина забастовки сильно позабавила наших писателей. Кое-кто даже позволил себе некоторые шуточки по этому поводу, что сильно не нравилось руководителю группы.
Руководителем был Александр Исбах — человек скорее простодушный, чем умный. (Бывшие его сокамерники
А главным шутником был Александр Альфредович Бек. Он был шутником высочайшего класса, что проявлялось, в частности в том, что никогда нельзя было понять, когда он шутит, а когда говорит серьезно. Самую уморительную чепуху он ухитрялся нести с такой убедительной серьезностью, что люди и поумнее Исбаха попадались на эту удочку.
И вот Бек говорит:
— Меня очень тревожит эта забастовка. Я считаю, что мы не имеем права оставаться в стороне.
— Что вы хотите сказать? — испугался Исбах.
— Я считаю, что мы должны помочь французским товарищам, — объяснил Бек.
— Товарищ Бек! — нервно осадил его Исбах. — Это сугубо внутреннее дело французских рабочих. Мы тут совершенно ни при чем.
— То есть как это ни при чем? — удивился Бек. — А как же международная пролетарская солидарность?
— Товарищ Бек! — еще больше занервничал Исбах. — Мы не занимаемся экспортом революции.
— Но ведь мы помогли только что нашим чешским товарищам, — возразил Бек.
Упоминание о вводе советских войск в Чехословакию лишило бедного Исбаха последних остатков разума.
— Чешские товарищи нас попросили… Они к нам обратились… — не найдя других аргументов, лепетал он.
— О, за этим дело не станет, — парировал Бек. — Это я вам сейчас устрою! Мы обратимся в стачечный комитет, скажем, что хотим поддержать их требования, и они, конечно, согласятся сделать вид, что инициатива исходит от них…
Исбах был уже близок к инфаркту (или к инсульту), когда Александр Альфредович наконец сжалился над ним и признался, что шутит.
Но Исбах, кажется, не очень в это поверил. И до самого конца поездки поглядывал на Бека с опаской. Кто его знает! А вдруг и в самом деле пойдет к французам и попросит их, чтобы они обратились к нам за помощью?
Кому улыбался Блок
Когда я работал в «Литгазете», нашему отделу полагались внештатные консультанты. Обычно на эту роль брали каких-нибудь молодых, начинающих литераторов. Тем более что платили за эту работу немного: рубль за ответ. Но мы решили, что молодые подождут, и предложили эту работу трем нашим друзьям, которые очень в этом нуждались: Борису Балтеру, который писал тогда свою ставшую впоследствии знаменитой повесть «До свидания, мальчики!», Владимиру Максимову, который тоже работал тогда над первой своей повестью, и Эмке Манделю (Коржавину). Этот последний, в отличие от двух первых, ни в какой долгой работе не увяз, но в деньгах нуждался не меньше, чем они. Он всегда в них нуждался.
С Балтером у нас никаких хлопот не было. Дело это было для него привычное, литконсультацией он занимался издавна, поскольку на гонорары от книг рассчитывать особенно не приходилось: печатали его не щедро. С Максимовым все было не так гладко: он иногда запивал. Но и это была беда не большой руки: просто на эти периоды поток графоманских рукописей делился на двоих, а не на троих, что сулило остающимся в строю дополнительную нагрузку, но и дополнительный заработок.
Больше всего хлопот было с Манделем.