Перестаньте удивляться! Непридуманные истории
Шрифт:
Гроссман улыбнулся. А потом задумался и как-то вдруг погрустнел.
— Да, — сказал он. — Тогда мне казалось, что я знаю, как надо жить. А теперь…
Он вздохнул.
— Теперь не знаю.
Два столба с перекладиной
Рассказывала Вера Михайловна Инбер.
В молодой веселой компании, встречавшей новый 1917-й год, они стали забавляться гаданьем. Гадать решили по Пушкину, благо оказалось в том доме замечательное его издание: весь Пушкин — стихи, поэмы, драмы, проза, письма — всё в одном томе.
— Страница 218-я, 6-я и 7-я строки сверху.
Раскрывали однотомник на указанной странице, находили указанные строки, читали:
Но я другому отдана И буду век ему верна.В ответ раздавался громогласный хохот, поскольку юная красотка, которой выпали эти строки, супружеской верностью, как это было хорошо известно всей компании, как раз не отличалась.
Кому-то вышло:
Не гонялся бы ты поп за дешевизной.Хохот — еще пуще: случайно угаданная строка и на этот раз комически совпала с характером или каким-то поступком того, кто ее загадал.
Особенно бурное веселье вызвали доставшиеся кому-то строки:
Ох, отвяжись, я знаю только то, Что ты дурак, да это уж не ново.Но вот очередь угадывать свою судьбу дошла до Цветаевой.
Она так же произвольно — беспечно, наугад — назвала страницу, строку. И ей выпало:
…два столба с перекладиной.Хозяйка должна разливать чай!
Лиля Юрьевна Брик рассказала однажды о своей ссоре со Шкловским.
Не помню, то ли это было какое-то заседание редколлегии «Нового ЛЕФа», то ли просто собрались друзья и единомышленники. Происходило это в Гендриковом, на квартире Маяковского и Бриков.
Шкловский читал какой-то свой новый сценарий. Прочитал. Все стали высказываться. Какое-то замечание высказала и она.
— И тут, — рассказывала Лиля Юрьевна, — Витя вдруг ужасно покраснел и выкрикнул: «Хозяйка должна разливать чай!»
— И что же вы? — спросил я.
— Я заплакала, — сказала она. — И тогда Володя выгнал Витю из дома. И из ЛЕФа.
Последнюю радость отымаете…
Это мне рассказал Корней Иванович Чуковский.
Зашел он как-то на дачу к своему переделкинскому соседу — Леониду Максимовичу Леонову. Тот молча, ни слова не говоря, повел его в самый дальний конец участка. А участки там у них, на их переделкинских дачах, громадные: чуть ли не по два гектара, так что идти пришлось довольно долго. Наконец пришли. Леонов — так же молча — указал Корнею Ивановичу на какое-то полусгнившее бревно. Сели.
К.И. огляделся и увидел, что они сидят у небольшого
— Иван Тихоныч!
На середину пруда вылезла и утвердилась на какой-то коряге огромная лягушка.
— Ну как дела, Иван Тихоныч? Как она, жизнь-то? — спросил Леонов.
Лягушка забормотала что-то в ответ на своем лягушачьем языке.
Задав еще несколько вопросов и получив на них соответствующие ответы, Леонов сказал:
— Ну ладно! Бог с тобой, Иван Тихоныч. Ступай!
И лягушка послушно бултыхнулась обратно в воду.
— Леонид Максимыч! — вскричал экспансивный Чуковский. — Да ведь это же чудо! Что же вы молчали?! Это должны видеть все. Особенно дети! Я сейчас созову сюда детей со всей деревни! Вы представляете себе, как они будут счастливы, увидав такое!
Леонов поднял на него глаза и жалостно вздохнул:
— Последнюю радость отымаете, Корней Иваныч!
…Они еще летают!
Оказавшись — в очередной раз — в Париже, Евтушенко посетил Шагала. Тот был очень мил с поэтом, приехавшим из России, тепло вспоминал свой родной Витебск и вообще был настроен очень доброжелательно. Евтушенко подумал: а что если попробовать помирить великого эмигранта с советской властью?
Он осторожно навел Шагала на эту мысль, намекнул, что постарается организовать в Москве его выставку. И тут же придумал такой гениальный ход: Шагал передаст через него какой-нибудь роскошный свой альбом в дар Хрущеву. Разумеется, с соответствующей дарственной надписью. Этот альбом Евтушенко в Москве переправит Хрущеву с объяснением, кто такой Шагал и как выгодно для престижа Советского Союза наладить с ним добрые отношения. Ну а уж потом все пойдет как по маслу.
Шагал, выслушав это предложение, легко согласился. Принесли альбом. Шагал сделал надпись: «Никите Сергеевичу Хрущеву в память о нашей общей родине». Евтушенко был счастлив. Хитроумный план его удался. Дело теперь было за малым: оставалось — как в анекдоте — уговорить графа Потоцкого (то есть Хрущева). Но в положительной реакции Хрущева он не сомневался: слишком уж очевидна была политическая выгода такой акции.
Прилетев в Москву, поэт отправился к Лебедеву — помощнику Хрущева по культуре, известному своей «прогрессивностью»: именно через этого Лебедева Твардовский незадолго до того передал Хрущеву рукопись рассказа Солженицына «Один день Ивана Денисовича».
И вот сидит Евгений Александрович в кабинете Лебедева, вдохновенно излагает ему свой план, объясняет все его выгоды. А Лебедев меланхолично листает альбом.
Речь поэта становится все горячее, все убедительнее. А Лебедев молча слушает и — листает, листает альбом страницу за страницей.
— Евгений Александрович, — вдруг говорит он. — Это что же? Евреи?
В голосе хрущевского помощника звучал неподдельный ужас:
— И они еще летают?
И укоризненно, как маленькому: