Пересуды
Шрифт:
— И наш несчастный друг все это видел?
— Да.
Хьюберту ван Хоофу не нравится самоуверенный, холодный сарказм, с которым Преподобный принял его рассказ. Отстраненность служителя Господня раздражает его.
— Он и еще кое о чем рассказывал.
— Когда?
— Когда лежал в постели. Перед смертью.
— И были свидетели?
— Его смерти? Жена, Мариетта. Держала его руку, он так вцепился в нее, что ободрал до крови.
— А свидетелей рассказа?..
— Не было.
— Ага.
Преподобный разлил остатки и принялся изучать этикетку на
— Именно таким должно быть десертное вино. Как аперитив, я считаю, оно тяжеловато.
— Возможно, вы правы, — согласился ван Хооф.
И, чтобы поставить нового Фому Неверующего на место, добавил:
— Наш facteur, упокой, Господь, его душу, сказал мне, что Рене Катрайссе совершал похотливые действия по отношению к другому, чье имя неизвестно.
И подумал, что начинает перенимать у прелата манеру выражаться. Так всякий невольно начинает заикаться, говоря с заикой.
— Рене Катрайссе стоял на коленях, уткнувшись лицом в нижнюю часть живота другого.
— И ты собираешься опубликовать это в газете?
— Я предполагал назвать статью: «Возвращение блудного сына из африканского ада».
Его Преподобие вышел за дверь и вернулся, неся в одной руке бутылку Mont-Redon [41] , а в другой — два бокала.
— Не должны ли мы покрыть эту историю плащом любви? — спросил ван Хооф тоном пастыря. — На самом деле я в ней завяз. Человек и себя-то не успевает познать за то короткое время, что нам отпущено, так что лучше оставить других в покое.
41
Одно из лучших крепленых вин в департаменте Роны.
Его Преподобие отец Ламантайн остановил его резким движением руки:
— Стоп! — Он отхлебнул немного вина из бокала, просмаковал и только после этого спросил: — Да?
«Хочет ли Его Преподобие сказать этим, что мне надо продолжать свое грязное расследование, — подумал ван Хооф, — или ждет, когда я выскажу свое мнение о вине? Ладно, убьем двух мух одним ударом».
— Отличный год, великолепное послевкусие, — быстро сказал он, — но мне хотелось бы, Ваше Преподобие, исполнить последнюю волю умирающего, просившего меня обратить внимание на этические проблемы нашего сообщества, он говорил: «Ты ведь не хочешь, Хьюберт ван Хооф, чтобы это распространилось?» И мог ли я ему ответить: «Пусть все идет по-прежнему, а я постараюсь, в добрых фламандских традициях, замять скандал»?
— Знаешь что, мой дорогой? — Его Преподобие открыл окно пошире.
— Нет.
— Давай-ка подождем до утра.
Мы не знаем, явилось это решение результатом усталости, или некоторого замешательства, вызванного эпидемией внезапных смертей среди его прихожан (включая и смерть Жоржа), или скорбного состояния его собственного организма; выслушав в «Глухаре» отчет Хьюберта, мы не смогли в этом разобраться. Все было связано со всем, только мы пока не знали как.
Минеер Девос, только что
— Мы должны оставить теории там и освободить дорогу сюда фактам.
— Сюда — в «Глухарь», минеер Девос?
— Сюда. — Минеер Девос шлепнул себя по пузу.
Иногда нам бывает трудно уследить за ходом мыслей минеера Девоса, дважды в неделю он отправляется по делам в Брюссель, но всегда покидает поезд на Северном вокзале, где располагаются все эти кафе под красными фонарями. Верно, именно там находится источник его теневых доходов. Сегодня он приступил уже к своей четвертой рюмочке.
— Когда доходит до дела, прелатам приходится испрашивать разрешения у высшего начальства. В их кругах независимое мышление не поощряется.
Это нотариус Альбрехт высказался. А четырьмя днями позже Люси, невинное дитя Мадлен Ванейнде, около семи утра, когда пошел мелкий дождик, вышла на кухню в ночной рубашке и сказала матери, варившей для нее овсянку:
— Мама, я, наверное, не пойду в школу.
— Ты плохо себя чувствуешь, малышка?
— Нет, мама.
— Ты можешь взять зонтик.
— Я вела себя дурно, мама, я была плохая и за это наказана.
— Ладно-ладно, ешь свою кашку.
— Я думаю, мне придется тебя покинуть, мама.
— Как так?
— Дьявол придет и заберет меня.
— Не говори глупостей, Люси.
— Мама, у меня нет времени все объяснять, но мне очень плохо.
Мадлен сунула градусник ей под мышку и почувствовала странный запах; принюхавшись, она поняла, что этот запах — аммиака — присутствует в доме уже дня три. Она стащила с Люси рубашку. Та стояла безразлично, словно мать примеряла на нее платье, которое ей совершенно не нравилось.
А Мадлен увидела, что нежное, гладкое тело Люси покрыто потом. Пот выступил у нее на носу, на груди и животе и пахнул чистой мочой. Она уложила дочку в постель, простыни немедленно намокли, и даже окна запотели.
— За сто франков, мама, за сто франков, — тихонько пробормотала Люси, — дьявол заберет меня.
— Дьявола не существует, Люси. Даже Церковь это признала.
— Дизурия, — объявил доктор Вермёлен. — Я слыхал про такое, но сам ни разу не сталкивался. Интересный случай, потому что боль локализована в эпигастральной области, а оттуда уходит в подошвы.
— Надо везти ее в Научно-медицинский центр, — сказал он через четверть часа, когда Люси начала блевать мочой.
Мадлен отказалась.
— Оно и понятно, — заметил минеер Девос, — из НМЦ мало кто возвращается домой. Они или разрежут тебя из любопытства, чтобы поглядеть, как выглядит сложное заболевание и показать его студентам, или продержат там как можно дольше, а знаете, сколько стоит один день в их больнице?
— Ох-хо-хо, Люси, бедняжечка.
— Ну, уж если она не попадет прямиком в рай, тогда с нашим миром точно не все в порядке, — это Жюль Пирон говорит, в котором богобоязненность проснулась, едва он вышел на пенсию.