Пересуды
Шрифт:
— Меняем тему, — говорит Он, и она послушно рассказывает ему о чуме, быстро и неожиданно убивающей людей в ее деревне, о бессилии докторов и о том, что Учитель Арсен считает это скорее случайностью, чем неизбежностью. — State your business [77] — говорит Он.
Она не понимает.
— Business [78] — повторяет она. И ждет.
— Я тебя выслушал, — говорит сидящий колосс, опирающийся на тонкие
77
Говори, какое у тебя дело (англ.).
78
Дело (англ.).
Она опускается на колени, целует его щиколотку, подъем стопы, икру. Боль сжимает ей грудь, сидя у его ног, она рассказывает о ребенке, которого назвала Рене, потому что имя это значит «дважды рожденный», в первый раз — в Германии, в момент зачатия, меж пылающих стен города в горах, и во второй раз в мертвенно-тихой деревне, когда он покинул ее тело.
— Не люблю сюрпризов, — говорит Он, поднимаясь. Шарф соскальзывает на плечи, потом падает на ковер.
Он движется удивительно элегантно: отходит к окну, раздергивает шторы, валится на изношенные простыни незастеленной постели, запахивает внахлест полы халата.
— Память моя ослабла, — говорит Он, — так же, как способность судить о чем-либо, cognitive abilities [79] . Это зафиксировано юридически.
Могучее тело поворачивается. Он выдвигает ящик ночного столика и достает пакет имбирных вафель. Протянул ей вафлю, она отказалась.
— Чем занимается Рене?
— Он уже не встает с постели.
— Чем он зарабатывает?
— Одно время служил наемником в Конго.
— В каком чине?
79
Познавательные способности (англ.).
— Этого я не знаю.
— Женат?
— Нет.
— Он, что ли, спец по мальчикам?
— Насколько я знаю, нет.
Она рассказывает, что люди считают, будто Рене — источник страшной болезни, распространяющейся в их деревне.
Он поглощает имбирные вафли.
Иногда, говорит Альма, она думает, что вряд ли стоит ожидать улучшения ее положения в деревне, даже если Рене не станет.
Ее прерывает блеющий смех, кровать сотрясается. Он едва не подавился. Лицо становится фиолетовым, только серые бородавки не поменяли цвета.
— О, о, о! — В восторге он валится на гору подушек. — Конечно, он мой сын. Узнаю родную кровь. Я умираю? Значит, все должны последовать за мной. Точно, мои гены!
Серебряный колокольчик в Его руке зазвонил, казалось, Он помолодел лет на десять.
— Альма.
— Да. (Всегда «да». Только для Тебя, больше ни для кого.)
— Он напугал власти, до сих пор их пугает. Даже если все умирающие вместе с умершими завтра утром восстанут с постели, чтобы дожить до Судного дня, то и тогда выйдет, что он нанес больше вреда, чем
— Одна инъекция антигистамина, — в Альме вновь пробуждается опытная медсестра.
Браунс входит тихонько, на цыпочках.
— Имбирные вафли кончились, — говорит Он.
— Немедленно займусь проблемой, — отвечает Браунс и исчезает, уже совершенно бесшумно.
— Это твоя вина, — говорит Альма. — Тебе не отвертеться, все указывает на тебя. Вся вина целиком ложится на тебя, только так оно будет правильно. Кто пожалуется, будет наказан. Мы не можем решать, что верно и что неверно в отношении таких, как ты, чтобы не довести себя до нервного расстройства. Ты сам должен определить это, все очень просто.
Браунс не стал закрывать дверь в спальню. Странная идея, однако. Сквозит. Он пытается поплотнее застегнуть халат, напоминающий церковное облачение и, должно быть, сшитый по мерке еще до того, как он жутко, непомерно разжирел. Почему Альме нельзя застегивать на нем халат, шить, мерить, гладить?
Альма смотрит на Него, как в последний раз, череп с прилипшими прядями светлых волос торчит из ворота халата, как голова черепахи, присыпанная охряной пудрой. Голова трясется. Синдром Паркинсона. В какого монстра превратился ее любимый.
Не такой уж Он и монстр, удобно откинувшись на подушки, Он рассказывает, что едва Он заболел, как со всех концов света стали являться его дети. Никому неизвестные матери объявляли, что выносили плод любви, именно Его любви, а не чьей-то еще, предъявляя бесспорные доказательства и данные под присягой показания, заверенные нотариусами и адвокатами; некоторые мамаши лично являются к его дверям, и Браунсу приходится их прогонять.
— Что ж он меня не прогнал?
— Время от времени Браунс дает себе передышку. Это позволяет ему держать себя в тонусе.
Из коридора доносится комментарий Браунса:
— Нечасто попадаются дамы, несущие свое горе с таким достоинством.
— Как тебе удалось это разглядеть?
— Имеющий глаза — видит.
Браунс вносит и ставит на постель сверкающее серебряное блюдо с имбирным печеньем. Пока Он жует в священной тишине, Альма глядит в окно. С прошлого ее визита подъездную дорогу расширили, оранжерея обрушилась, свет стал мягче. Потом Он говорит:
— У меня теперь аллергия почти на все. Я чувствую, как растут и отвердевают пятна экземы на коже. Иногда они чешутся, и я оживаю. Чем болен Рене? Малярией? Бери-бери? Посоветуй ему прыгать со скакалкой. Если не будешь отрывать пятки от земли, заболеешь бери-бери. Ах, ноги, ноги! Жирный Герман с трудом мог ходить оттого, что всю жизнь носил слишком узкие сапоги. Классно он их надул в Нюрнберге.
Треть блюда опустела.
— Иди сюда.
Она опустилась на колени у края его постели.
— Ближе.
Она пододвинулась ближе, оперлась на подушку. Его глаза налиты кровью, радужка — серая.
— Чего ты хочешь, малышка? Чек? На какую сумму?
— Я не затем пришла. — Она отстранилась.
— Не плачь! — распорядился Он. — Скажи, у Рене длинные волосы? Он носит цветные рубашки? Курит? Нюхает? Какие наркотики предпочитает?
— Никаких. Иногда — амфетамины.
Он одобрительно бормочет: