Пересуды
Шрифт:
Значит, полиция так не делает?
Я вспомнил рассказы Декерпела о его любовных похождениях, пьянках, деньрожденных праздниках, переходящих в оргии, в его оостендской квартире, где он иногда проводил выходные; Юдит мне говорила, что ее магометанин часто останавливается в Оостенде, и я по простоте душевной (чтобы не сказать — по глупости) подумал, что смогу одним ударом пришибить двух мух. И чтобы никто не засек меня по номеру машины, поехал в Оостенде на поезде.
Чтобы — что сделать?
Теперь
Ты сказал: мух пришибить.
Фигурально выражаясь.
А если бы ты встретил в Оостенде Юдит Латифа, что бы ты сделал?
Поцеловал бы. В щеку. В шею.
А потом?
Это зависит… как она… что она… или она…
А если бы ты встретил Патрика Декерпела? Ты не хочешь отвечать?
В запотевшем окне вагона вместо моего расплывчатого отражения иногда всплывало лицо Декерпела. Это меня пугало.
На набережной я занял столик на террасе кафе и заказал то, что пили сидевшие рядом люди в белых теннисных костюмах. Горький тоник в зеленом стакане с кружочком киви, веточкой тимьяна и ломтиком огурца. Тимьян они не ели. Я тоже. Они говорили о фотографиях, сафари и гольфе.
Я представил себе, что за одним из сверкающих окон огромного нового дома стоит Декерпел в халате и в сильный бинокль глядит вниз. Лучше всего ему виден я, даже прыщики на моей щеке. Он следит в свой бинокль за маленькими девочками, катающимися на роликах.
Новый костюм вдруг стал мне тесен, шершавый шотландский материал раздражал влажные бедра.
Я перебрался в другое кафе. Не такое шикарное. Съел порцию картошки фри с майонезом. Держа наготове платок, чтобы, если появится Юдит, вытереть масляные пальцы и рот.
Несколько раз проходили девушки, со спины казавшиеся похожими на Юдит. Но то были хамоватые фламандки, слишком много о себе понимавшие.
Какая-то женщина заговорила со мной, сказала, что она из Девентера [112] , стала рассказывать о своей жизни. Она много чего пережила, хлебнула горя со своими невыносимыми детьми, но думает, что могло быть намного хуже. Она считает фламандский язык живым. И фламандцев тоже.
112
Город в Нидерландах.
Я шел по Оостенде быстро, как будто торопился на поезд. Около Рэнбаан дети играли в мини-гольф на дорожках, посыпанных красным гравием. Я быстро ушел, потому что родители стали смотреть на меня с подозрением.
И не встретил ни Патрика Декерпела, ни Юдит Латифа?
Но я мог их встретить.
Такое совпадение едва ли возможно.
Ваннесте часто говорил: совпадение и неизбежность. Странно, иногда мне не хватало
Кроме того, я соскучился по Карлуше и около шести зашел в его любимое кафе «Сливки общества». Он совершенно обалдел. Роланд, хозяин кафе, тоже.
— Кого мы видим! — заорал Роналд. — Весь в новом. А ну-ка стань прямо. Теперь повернись. Ты только погляди, Карлуша.
Я продолжал медленно поворачиваться, держа руки по швам.
— Одежда делает человека, — отозвался Карлуша. — Налей-ка этому шикарному парню, Роланд.
Мы чокнулись. Sant'e. На сердце у меня потеплело.
— Ты бы видел, как они обосрались, минеер Феликс и те два труса, когда ты появился у нас, такой элегантный, со своей юной, смуглой блядью. Или нельзя так говорить о твоей подружке?
— Можно. Яснее не скажешь. Ее мать, Неджма, работала проституткой в баре «Tricky». Все клиенты ее обожали. Кроме тех, кому не нравятся черные, коричневые или желтые.
— На черных у меня не встает, — заметил Роланд. — Против их расы я ничего не имею, но — не встает ни при какой погоде.
— В каждом цвете есть своя прелесть, — возразил Карлуша. — Мне нравятся любые цвета. Вот. посмотри-ка на эту парочку.
Он достал из висевшей на плече сумки-сафари журнал, перелистал и показал нам двух китайских девушек, забавлявшихся друг с другом в постели.
— Это тебе не «Франс и Лизка», — сказал Роланд.
В сумке лежало еще шесть или семь глянцевых журналов.
— Они из нашего магазина, — заметил я.
— Я покупаю их согласно правилам. С уценкой в двадцать пять процентов.
— Не ври, Карлуша.
— Ты прав. Ты мне друг, и я не должен тебе врать.
— Ну, а ты заплатил бы? — Роланд спросил.
— Да. Я всегда платил, когда должен был.
— И честность твоя в конце концов была вознаграждена, — заметил Карлуша мягко.
Так мы болтали до рассвета.
— Парень, — сказал Карлуша, — в магазине без тебя стало совсем тоскливо. Я больше скажу, мы только теперь поняли: ты был как свет в окошке.
Он едва стоял на ногах.
Роланд пил вместе с нами. Мы продолжали угощать друг друга. Дождь стучал в запотевшие окна.
Роланд рассказал нам о своей жене, которая помешалась на старинной мебели, все деньги на нее тратит с тех пор, как их сын погиб в Атлантическом океане, занимаясь серфингом: собственная доска ударила его по голове.
Мне хотелось, чтобы против меня, у окна, где кактусы и афиши боксерских состязаний, случившихся до Рождества Христова, сидела Юдит. Смотрела своими светящимися, как у кошки, глазами и видела, какие у меня замечательные друзья, в горе и радости.
Ей было бы трудно понимать нас. Она учила язык в частной школе, потом — в Алжире, где ей было практиковаться в диалектах разговорного фламандского? Но еще больше я хотел бы видеть здесь брата, Рене. Может, я должен сказать: покойного Рене, может, его давно нет в живых. Рене, мерзавцу, всегда было плевать на меня, сбежал в Африку поиграть в Тарзана и уничтожил нашу семью. В наше время семья ничего не значит. Разве что-нибудь вообще еще что-то значит? Что знает человек о тех, кто его покинул, но продолжает управлять им, я хочу сказать, о предках и о тех, кто считает себя хозяевами наших жизней из-за правил взаимной ответственности, которыми повязали нас ученые мужи.