Переулок Солнца

Бонфанти Сильвия-Маджи

— Но это же невозможно! — запротестовал учитель.

— Он их потребует, — сказала Нунция.

— Ох, и шум он поднимет! — воскликнула Йоле.

— Нет, он будет тише воды, ниже травы, — уверенно возразила Маргерита. — Только дайте мне с ним поговорить.

— Но это же нечестно! — воскликнул пенсионер. — Нет, нет, если вы все отказываетесь, то заплачу я, я один!

Тут Нунция отозвала его в сторону.

— Послушайте, маэстро, если вы все будете платить да платить, то не хватит и на похороны третьего класса, так и знайте. Жизнь дорожает… Позавчера я

зашла к мраморщику, не с тем, конечно, чтобы несчастье накликать, а просто так, из любопытства, и спросила, сколько будет стоить плита. Вы не поверите! Подумайте хорошенько.

— Так меня… просто в землю! — со слезами на глазах пробормотал учитель.

— Нет, нет, что вы!.. Но давайте послушаемся Маргариту.

— Вы ему ничего не платите, — говорила трактирщица, — а для этой бумаги, которую вы подписали, я готова подарить ему рамку. Пусть повесит ее под стекло и любуется. Что голодный может украсть, это я еще понимаю, но наживаться на чужом несчастье — это, по-моему, уже подлость.

Все молчали, и каждый думал, что если Маргерита так уверена, то можно быть спокойным.

— Тогда, значит, получается, что и Темистокле заплачено, — сказала в заключение Йетта.

Маргерита сдержала обещание.

Похороны Блондинки были, правда, скромными, но приличными, гроб бедненький, но обтянутый белым шелком, и небольшой веночек из живых цветов. «От друзей» — было написано на тоненькой голубой ленте, и в этих двух словах заключалась большая правда.

Гроб опустили в землю на кладбище бедняков, но над могилой поставили мраморный крест, и ребята Йоле посадили на свежем холмике куст шиповника.

Учитель попытался сказать надгробное слово, но расплакался. И Нунция должна была до самого дома поддерживать его под руку.

Возвращались в молчании и, не сговариваясь, сразу поднялись в квартиру Арнальдо.

На окошке пел дрозд и две герани тянулись к солнцу. Зеркала, в которые гляделась бедная женщина, поблескивали в последних лучах заката; однако все избегали смотреть в них, потому что каждому казалось, что он встретится там с глазами Блондинки, полными страха, преследовавшего бедную Марию всю ее жизнь.

14

Лето умирало, и казалось, что вместе с ранними сумерками на переулок опускаются новые печали. Прошли беззаботные дни летних месяцев, когда даже беднякам жизнь казалась немного легче. Теперь приходилось подумать о зиме.

Для тех, у кого в доме хоть шаром покати, самые незначительные экономические затруднения вырастают в огромную проблему. Когда Вьоланте выходила замуж, Нунция отдала ей свое одеяло, так что теперь у нее остался только старый, вылинявший верх, который она показывала соседкам, без конца повторяя:

— Нужно купить ватин, пока еще холода не наступили, а то с моим ревматизмом я и вправду заболею и работать не смогу больше.

Она говорила об этом уже две недели, а купить нужную вещь все никак не могла.

Учитель обошел все дровяные склады в надежде купить на зиму дров, но

каждый раз возвращался ни с чем.

— Дорого, очень дорого, — говорил он. Потом, хитро улыбаясь и переходя на шепот, словно сообщая какой-то секрет, добавлял: — Но люди никогда не купят за такую цену, и они вынуждены будут продавать подешевле, если хотят вообще продать.

Он утешался этой иллюзией и каждый раз откладывал покупку.

У Йетты в окне были разбиты два стекла, их нужно было вставлять. Два стекла! Целый капитал. Выбили их ребята, когда играли во дворе в мяч, но ее убеждали, что стекла вылетели от ветра, а раз сорванцов не поймали на месте преступления, ей ничего не оставалось, как вставлять самой. Об этих стеклах она твердила все время:

— Да, еще стекла вставлять нужно!

Саверио беспокоила печь. Та, что у него была, совсем развалилась, так что огонь свободно проникал в дыры и трещины.

— Вот ведь прорва! — жаловался сапожник. — Целый капитал сжирает!

— Да какой у тебя капитал? — вмешивался Ан жилен. — Не смеши меня. И это он называет капиталом! Какие-то несчастные две коробки гвоздей, фунт гнилой кожи да охапка драных ботинок, из которых и одной целой пары не выйдет. Капитал!

Только Анжилен жил ничего себе (как все говорили), потому что получал пенсию — не бог весть какую, но достаточную, чтобы не умереть с голода. А кроме того, несколько городских фирм, которые он знал, доверяли ему особые поручения, заключавшиеся в том, что он должен был периодически заходить к неаккуратным клиентам (что Анжилен делал с упорством, поистине достойным всяческих похвал) и торопить их с уплатой долгов по старым счетам. С тех сумм, которые удавалось выцарапать, он получал комиссионные. Одним словом, старик устроился.

— Ну, сегодня у нас кое-что выгорело, радостно говорил он, когда выпадал удачный день. Это значило, что он кого-то долбил и долбил до тех пор, пока тот не решил, наконец, уплатить старый долг, чтобы только отделаться от назойливого старика.

Больше всех отчаивалась Йоле.

— Сущее наказание растить детей порядочными людьми! кричала она. — Честное слово, наказание! Если мне когда-нибудь придется еще родить, так я постараюсь воспитать жулика. Только жулики у нас и живут.

— Ну если вы только из-за этого расстраиваетесь, то у вас еще есть время перевоспитать ваших, — шутливо замечал кто-нибудь.

— Вот еще! Чтобы видеть, как они попадут за решетку? — восклицала женщина уже совсем другим тоном. — Это только так говорится. А по мне, пусть уж лучше мой ребенок умрет, чем угодит в тюрьму.

Нунция поддакивала, и Йоле продолжала:

— Троих я уже выкормила своим шитьем. Ведь того, что муж на железной дороге зарабатывает, еле-еле хватает, чтобы за квартиру заплатить и самому ему прокормиться, когда он в отъезде, да, может, еще на пару ботинок. А все-таки троих я уже на ноги поставила. Устроились они на работу и только, слава богу, стали получать жалованье, нате вам — их увольняют и говорят, что они больше не нужны! Поэксплуатировали моих ребят, а потом выкидывают их на улицу!