Перевал Подумай

Гуссаковская Ольга Николаевна

* * *

У Наташи он бывал сейчас чаще, чем прежде. Но каждый раз он шел с одной и той же мыслью: нужно сделать одно из двух — или сказать, что они должны пожениться, или расстаться. И ни того, ни другого но говорил и не делал.

Его мысли все больше занимала Валя. Он видел ее то на улице, то в кино, то на стройке. И всегда, раньше чем глаза его успевали ее увидеть, он уже знал: она здесь. Да и в самом повторении этих случайных встреч была своя закономерность: ведь даже в маленьком городе можно не встречать человека годами. Он чувствовал, что и она

тоже ждет этих встреч, видел это… Но сколько так может продолжаться?

В это погожее утро он старался просто ни о чем не думать. Неторопливо вышел на почти еще безлюдную, розовую от морозного утренника улицу.

Александр Ильич издавна знал секрет красоты этого города: он словно расцветает по утрам, но особенно преображается летними белыми ночами, когда негреющее полуночное солнце заново рождает невиданно широкие улицы, а дома превращает в дворцы. Зимой эта красота недолговечна. Лишь час-два пятнистые от сырости стены домов залиты волшебным светом зари. Кажется, что и нет неукладистых бетонных плит, а светится и живет розовый, изнутри освещенный мрамор. Улица, перечеркнутая синими тенями молодых лиственниц, широка и бесконечна, как проспект.

Город медленно просыпался, не подозревая о преобразившем его чуде. Только несколько рыбаков в негнущихся дохах спешили в бухту — ловить нежную, пахнущую свежим огурцом корюшку, да возле газетного киоска толпились самые заядлые любители свежих новостей.

Александр Ильич на ходу взял несколько газет, пробежал глазами заголовки. Что это? Бросающаяся в глаза шапка: «Каким быть тебе, северный город?» Он начал читать, и улица померкла. Речь шла о проектах, его и Синяева, причем именно от его проекта не оставалось камня на камне. Это был удар.

Александр Ильич по-прежнему шел по улице, направляясь к дому Наташи.

Утренние краски незаметно поблекли. Розовый цвет остался, но стал иным — обычным. И улица сразу сузилась, запетляла между серых от копоти сугробов и оставшихся еще с лета ремонтных колдобин. Только на причудливой башенке дома на главной улице все еще горел отблеск прежнего, алого цвета.

Александр Ильич свернул в знакомый переулок. Со стороны бухты потянул ледяной ветер, он поднял воротник.

Наташа встретила его приветливо и слишком спокойно. Он сразу понял: «Знает. Кто-то успел позвонить». Против ожидания, на ней было простое и скромное платье — синее, в белый горошек, которое очень молодило ее.

— Завтракать будешь? Я вчера такой хорошей колбасы достала — материковской, — сказала она, как ни в чем не бывало, подчеркивая: все, как всегда.

— Ну что ж? Посмотрим, что это за редкость, — в тон ей беспечно ответил он, подумав, однако, что от привычки «доставать» Наташа не отучится никогда.

Завтрак, конечно, был приготовлен на славу, но Александр Ильич заметил, что у нее есть еще какой-то сюрприз: голубые глаза ее блестели, как камешки в сережках, — неглубоким, но ярким блеском. Она чему-то заранее радовалась. Наконец она сказала:

— А теперь отвернись и не поворачивайся, пока не сосчитаю до трех. Ну!

— Зачем это? Что ты еще придумала? — резковато спросил он.

— Вот ты какой;., весь сюрприз испортил… Хорошо, вот смотри: я тебе дубленку достала —

прелесть!

— Но я не просил, и мне ничего не надо. Я одет вполне прилично, даже хорошо. И терпеть не могу эти твои доставания!

— Но как же… ведь нигде не купишь… а это так модно, — глаза у Наташи мигом налились слезами, губы обиженно задрожали.

Он на секунду прикрыл глаза: все одно и то же…

— Извини меня. Но мне сейчас не до моды.

— Ты об этой статье? — сразу оживилась она. — А знаешь, я даже рада, что она появилась. Когда мне позвонили…

— Ты… рада?!

— Да, рада, и не смотри на меня так, Пожалуйста. Ну сколько еще можно работать впустую? Ведь у тебя виски седые, а какой ты архитектор? Что у тебя есть? Люди хоть дачи, машины имеют, деньги на книжке, а ты что? Били тебя за твои проекты и будут бить, потому что не умеешь с людьми ладить как надо — и все тут. Может, хоть теперь чему-нибудь научишься…

Он изо всех сил вцепился в спинку стула, пальцы побелели. Нет, так нельзя, еще слово — и он сорвется.

— Давай прекратим этот разговор.

— Что ж, могу и помолчать, — с легкостью согласилась она, — только ты подумай все-таки о себе, пока не поздно.

— Подумаю, не беспокойся.

Наташа искоса глянула, и он сразу понял: сейчас попросит о неприятном.

— Лебедевы нас звали… Да, да, я знаю, ты их не любишь, — опередила она его ответ, — но ведь она — моя начальница, неудобно отказаться…

— Знаешь, я и им и себе буду только в тягость. Пить я не собираюсь.

— Ну, рюмку-то, другую выпьешь, ничего с тобой не сделается, да мы и не будем сидеть долго… А пока, если хочешь, можно к морю прогуляться, погода хорошая, ты же любишь море, и мне полезно. Правда, у моря холодновато сейчас, но все равно… — щебетала Наташа.

— Да, все равно, все — все равно, — машинально повторил он.

— Что ты сказал?

— Ничего. Пойдем к морю.

…То, что он увидел с берега бухты, заставило его мигом забыть обо всем на свете. За ночь то ли ветер, то ли течение оторвало и унесло в открытое море огромное ледяное поле. Только вдоль берега громоздились неровные, выщербленные на стыках торосы. Свободное море синело и серебрилось. Довольно сильный ветер даже ряби не мог поднять на этой, уже как бы и не водяной, а металлической глади. Металл напоминали и сопки, словно выкованные из черненого серебра. Все вокруг холодно сияло и жило своей медлительной, почти неподвластной быстрому человеческому времени жизнью…

Ремезов застыл в благоговении.

— А вот нарисуй такое — не поверят, — буднично сказала Наташа. — Но я уже замерзла, пойдем отсюда.

Уходя, он приостановился и еще раз окинул взглядом ледяной простор. На высоком торосе, словно огонек, горела яркая шапочка. Издали ему показалось, что это Валя. Но уже через секунду он понял, что ошибся. Девушка была не одна, рядом с ней стоял высокий парень, да и еще кто-то лез по торосу следом за ними.

«Вот и Валя, может быть, так же…» — подумал он и тут же почувствовал, что все в нем до последней клеточки протестует против этого. Но тогда какая же сила заставляет его каждый раз уходить от нее? В другую сторону, к другой женщине?