Перевал Подумай

Гуссаковская Ольга Николаевна

— Пошли быстрей, я совсем замерзла, — торопила Наташа, — у Лебедевых, наверное, уже ждут. Только переоденусь…

— Я все-таки думаю, лучше не идти…

— Так и знала! — Она остановилась, — Да ты что, издеваешься надо мной?! Да иди куда хочешь, иди! Хоть к своей этой потаскушке! — Лицо ее мгновенно исказилось. — Что я, слепая? Да мне тысячу раз уже женщины говорили, что ты с ней встречаешься!

— Наталья, замолчи! — крикнул он, не узнавая своего голоса.

И бросился прочь, почти бегом, ничего уже не слыша и не видя…

Он где-то бродил,

зашел в парк — почти безлюдный, занесенный белым, нетоптаным снегом. Лишь следы лыж пересекали его там и тут. А дальше поднимались вдвое выросшие от снега вершины сопок. Сейчас бы туда — высоко, высоко…

Александр Ильич бывал на Кавказе, видел горы куда выше этих. Казалось бы, что особенного в сглаженных ветрами сопках? Даже и сейчас, зимой, им далеко до величавых горных вершин. Но в них таилась сила, которая открывалась не всем и не сразу. Сила, рожденная их непрерывностью и однообразием. Именно сейчас он чувствовал это как никогда прежде.

Поднимись на одну — и до горизонта лягут одинаковые снежные увалы, словно медлительные волны, толкающие друг друга к морю, к свободе. И что такое горсточка домов перед их слепым движением к цели?

Ощущение недолговечности всех человеческих свершений было таким сильным, что захотелось немедленно окунуться в привычную уличную суету, сбросить с себя колдовской морок белого безмолвия, вернуться к людям.

И та же неподвластная ему сила повела Александра Ильича к знакомому до последней щербинки крыльцу.

— Здравствуйте, а я узнала ваш адрес и к вам домой ходила, — произнес рядом с ним женский голос.

— Вы! — он обернулся. В раннем зимнем сумраке Валино лицо было смутным, встревоженным.

— Да, я прочла статью. Показала ее и нашим ребятам в общежитии. И о вашем проекте рассказала то, что знала сама. Завтра соберем комитет комсомола, но уже и сегодня ясно: статья эта касается нас всех. Она неправильная. Ведь мы все строим город, все в нем живем. И мы должны доказать, что нашему городу — жить долго и быть красивым. Разве не так? Мы вот что придумали. В нашем клубе строителей организуем выставку о сегодняшнем и завтрашнем дне города. Энтузиасты найдутся. Как вы на это смотрите?

Говорила Валя подчеркнуто деловым тоном, но каждое ее слово отогревало душу. И хотелось ему только одного — чтобы она подольше была рядом.

— Это было бы замечательно, но это не так легко осуществить.

— Не беспокойтесь! Нам нужна ваша помощь только в получении макетов, рисунков, фотографий.

Валя подняла глаза:

— Только… вы поймите меня правильно. Это не я одна… и не потому, что я…

Она убежала, не попрощавшись, а он стоял, не веря себе и всему случившемуся. Потом опомнился и тихо пошел к дому.

Уже совсем стемнело, но фонари еще не зажглись. Рассмотреть что-либо было трудно, но Александр Ильич не увидел, а почувствовал — он не один, за ним следят. Неожиданно резко свернул во двор, под арку, и оглянулся.

Наташа стояла невдалеке, посреди панели, недоуменно оглядываясь по сторонам. Растерянная полная женщина

в пушистом платке. Под ногами — черно-желтые отражения окон. Темный зимний вечер. Все почти так, как в далеком, связавшем их прошлом.

— Зачем ты так? — подойдя к ней, сказал он с болью. — Все это совсем не то, что ты думаешь… Все сложнее, труднее. Если бы ты не сказала тех слов… впрочем, нет, все равно.

— Тебе все равно! А я?! — Ее сдавленный шепот звучал громче крика.

— Наташа, ну разве это жизнь то, что у нас было? — Он ждал от нее ответа, какого-то решения, но она только махнула рукой:

— Подлец! Все вы — подлецы! Все! — И по шла прочь, жалко съежив плечи.

Он долго стоял один в раздумье: что же дальше?

Но теперь он знал: надо переступить через все — через жалость, через привычку, через унизительную зависимость. Он сам виноват, что для него не осталось иного пути. И если новая, нелегкой ценой доставшаяся любовь не окажется той единственной, настоящей, ему тоже некого будет винить. Но все равно, отступиться он уже не в состоянии.

* * *

Кабинет директора института больше напоминал минералогический музей. Пожилой человек, когда-то мечтавший стать геологом, питал слабость к камням. Сиреневый аметист, расцветший, как цветок, на голубоватом обсидиановом основании, стрельчатая друза хрусталя, изысканный агат-змеевик не имели прямого отношения к архитектуре, но по-своему тоже рассказывали о прекрасном, и Ремезов не осуждал директора за эту страсть к коллекционированию камней. Он понимал его.

Сегодня утром архитекторы собрались здесь, чтобы обсудить статью в газете. Последним пришел солидный и непроницаемый Лунин.

— Так что же, товарищи, — негромко начал директор, — все та же старая история получается: два архитектора — три мнения. Разговор о застройке приморского района ведется давно, можно бы уже, кажется, прийти к единому решению, время было. На градостроительном совете рекомендовали проект Ремезова — очень хорошо. Но если верить этой статье, проект никуда не годится. Где же истина?

Лунин словно только и ждал этого вопроса.

— Разрешите? К сожалению, истина заключается в том, что с положительной оценкой проекта Ремезова, как единственно возможного, мы несколько поторопились. Проект, безусловно, не лишен достоинств, но…

И покатились слова-шарики:

— …Общее решение скучно… пространственно не просматривается… коммуникационно недовыявлено… не гарантирует…

— Короче говоря, — перебил Лунина незаметно вошедший в кабинет секретарь парторганизации института Берг, — проект Ремезова перестал для вас существовать. Внезапно и бесповоротно. А ведь только что признавался вполне реальным. Завидная твердость мнения, ничего не скажешь!

Жгучие южные глаза Берга казались огромными и неестественно яркими от сильных очков. Взгляд их в упор не всякий мог выдержать. Берг в последнее время часто болел, и его появления в кабинете директора Лунин не ожидал. Однако не растерялся.