Перевал Подумай
Шрифт:
— Ты о чем это размечталась?
Зина обернулась. Перед ней стоял Дима. Вид у него был крайне деловой.
— Я ни о чем не мечтаю, просто очень красиво. Посмотри. А вот ты откуда взялся?
— Меня Степан Дмитриевич послал за цементом, — ответил Дима. — А все это вокруг — я уже видел. — Ему гораздо больше нравилось смотреть на саму Зину.
— Письмо от отца пришло. Он согласен.
— На что согласен? — сразу же встревожилась Зина. Уж не запутался ли Димка в новой беде? Хоть и непохоже вроде бы…
— На свадьбу
Зине показалось, что краска, которую она наносила на стену, стала переливаться всеми цветами радуги. У нее перехватило дыхание. Только Димка мог придумать такое! Написать отцу об их отношениях, ничего не сказав ей самой. Когда они познакомились, Дима сразу хотел на ней жениться, но родители возражали. И Зина сама уговорила его не настаивать: если Дима ее любит, они все равно будут вместе, и родители это поймут.
— Да как ты мог писать без меня?! — рассердилась Зина, но, увидев виноватое Димино лицо, рассмеялась. — Господи, ну какой же ты непутевый у меня, Димка! Разве так делают? Хлебну я с тобой горя, ох хлебну-у…
Но в последнем утверждении Дима не почувствовал уверенности, а по лицу Зины понял, что он прощен и вообще все отлично. Он шумно вздохнул и бросил взгляд на море.
— А ведь верно, красотища какая! — сказал он, подойдя к Зине и обняв ее за плечи.
Зина поняла его настроение, но руку Димину все-таки сняла со своего плеча. Они еще немного постояли просто рядом, потом Зина сказала:
— А о нашей свадьбе ты сам скажешь девчатам, ладно?
Его разбудил запах дыма. Он повернул голову, вровень с глазами оказался крошечный пожар. Бесцветным на солнце огнем полыхали две травинки и сухая веточка стланика. Окурок папиросы рядом с ними выглядел бревном.
Синяев поднял руку… и снова опустил ее. Поразила беззащитность этого нового для него мирка и его собственное, Синяева, могущество. Он мог дать жизнь и обречь на смерть. Вот и пусть горит!
Выпитая водка еще туманила сознание. Он не сразу сообразил, как его занесло на сопку. Разговор с Вержбловским… подождать человека… кому это все было нужно? Мысли, так и не прояснившись, вернулись к окружающему.
Как все просто! Вон уже трава одевается сизым пеплом. Врассыпную бегут муравьи, улетает жук. Огонь добрался до корней стланика…
Можно встать и все затоптать ногами, но… Вон как бестолково мечутся муравьи: совсем как люди на пожаре… Как люди. Действительно, почему бы и не люди? Сердце захолонуло — до того ясно увидел вдруг картину: рыжие волны огня перекатываются над городом. Исчезло небо. Исчезли дома. Пепелище. Ничего и никого… Никто не упрекнет, никто не глянет презрительно…
Он машинально отодвинулся в сторону: теперь перед ним тем же бесцветным огнем полыхал небольшой куст стланика. Стало жарко. Где-то дальше в кустах пронзительно, как милицейские свистки, верещали бурундуки.
Синяев обеими руками потер
…Вержбловский сказал:
— Все равно вас выгонят, можетё верить слову. Сегодня или завтра — велика разница? А я предоставлю вам возможность вполне приличного заработка. Рискованно, конечно…
Кажется, он в конце концов согласился взять и спрятать до времени украденное золото? Да, именно так. И все это было еще до того, как за Вержбловским и тем шофером… как там его… Панцюра, Танцюра… пришла милиция. Синяев в это время уже вышел из квартиры Леопольда Казимировича… Танцюра задержался. А дальше… Дальше он стоял за углом дома… бежал куда-то… очутился здесь…
Теперь все. Вспоминать больше нечего.
Кто-то дунул в лицо пустынным неутолимым жаром. Синяев окончательно опомнился. Стало жутко. Вокруг бушевал пожар. Неудержимый от давней суши. Извилистыми ручейками, как пролитая вода, огонь катился вниз по склону. К городу. К кварталам новых домов со слепыми, без стекол, окнами. Оттуда никто не увидит опасности. Что теперь делать?
Синяеву показалось, что город беззащитен, как муравейник.
Спасать… Скорей спасать всех! Друзей, врагов — неважно. Всех. Людей.
Синяев вскарабкался на самый высокий камень, качаясь, встал на его ребро. Лишь бы увидеть, куда бежать. Но вокруг огромной дугой растекался огонь. Концы дуги перехлестнули через гребень сопки и скатывались куда-то к морю, а центр — ревущий, стреляющий горящими ветвями, мчался прямо на город.
Теперь огонь уже не притворялся бесцветным. Он был красным, рыжим и даже голубым — там, где горели тонкие ветви лиственниц. Облака белого лесного дыма скрыли дома внизу.
Синяев уже не отдавал себе отчета в происходящем. Руки его сами собой хватались за ломкие обгорелые ветви стланика, ноги проваливались в седой пепел сгоревшего мха, скользили по камням…
Неизвестно, как он выбрался на небольшую каменистую осыпь. Заметил это потому, что к ладанному запаху дыма прибавился едкий запах горящей резины — это от раскаленных камней тлели подметки ботинок.
Осыпь была короткой. Дальше идти некуда.
Синяев забыл о городе, о людях. Теперь внутри остался один вопль; жить! Но он задыхался. Дым настиг его раньше, чем огонь. Ему казалось, что он бежит, а на самом деле он кружил около одного и того же камня. Снова и снова. Ноги все медленнее переступали, все уже делался круг.
И тут к ровному гулу огня прибавился еще какой-то звук. Синяев мгновенно припал к земле. Звук стал настойчивей и ближе: «Бульдозеры… Это идут бульдозеры! — дошло до его сознания. — Там люди, они спасут меня!»
Он уже не чувствовал ожогов, не замечал дыма. Его гнала вперед одна мысль: к людям, к спасению!
Вот кончилась осыпь. Теперь перед ним целый лес сгоревшего стланика. Издали кажется, что узловатые кусты стоят, как прежде, но только тронешь — рассыпаются в пепел. Это лишь тень леса.