Перевал Волкова

Мелёхина Наталья

– Вот сюда бы хорошо ячмень посеять, в прошлом годе была тут кукуруза! После неё сорняков-от мало будет, – заметил Анатолий.

– А напротив-то под горох поле годное! Мокрое. Навозу, молодцы мужики, много навозили, – похвалила Шура. – Овёс да горох сей в грязь, так и будешь князь!

Она шла заметно медленнее Анатолия, и тот, подстраиваясь под её ритм, участливо поинтересовался, глядя на раздутую, бочкастую сумку из кожзама:

– Чего накупила-то?

– Хлеба две буханки, батон, масла пачку, чаю, печенья себе взяла да Муське корму, сухого и влажного, – перечислила Шура. – А ты?

– То же самое, – одобрительно кивнул Анатолий. – Помочь тебе?

– Не

надо, – смутилась Шура.

Не привыкшая к чьей-либо помощи, она начала оправдываться:

– Это просто ноги болят, худо идут. А так-то я ещё бодро бегаю.

Анатолий не стал настаивать, чтобы не смутить Шуру ещё больше, а главное, не задеть её гордость. Он и по себе знал, как остро царапают эти невольные намёки на немощность и старость. Не понять их молодым до тех пор, пока сами не перейдут в последнюю четверть земного срока. Тогда мир вокруг человека вдруг начинает скукоживаться, подобно бересте, брошенной в огонь. Сначала становится трудно выходить на работу, потом – в лес и на реку, в соседнюю деревню. Последними бастионами остаются огород и изба, но и они однажды сгорят в пламени лет.

– Видала, Шура, как гречу-то всю раскупили? – сменил Анатолий тему.

– И рис дешёвый тоже. Ты-то успел запастись?

– Куда там… На мою пенсию много не запасёшься, – рассмеялся Анатолий. – Это для городских забава. А у меня чуть-чуть накоплено было, так дров в феврале купил, да заплатил, чтоб раскололи, вот ничего и не осталось. Но полный голбец картошки у меня, и морковь ещё не пожухла, и лук крепкий.

– Вот и у меня тоже пенсии все равно не хватило бы! Не больно накупишься. Но у меня, Толя, неприкосновенный запас всегда наготовлен: в ларе держу по три пакета гречи, риса, макарон, сахара да и муки. Привычка. У меня и в девяностые такой же был «энзе», очень выручил тогда! Как Витьку-то, младшего моего, привезли из Чечни хоронить, так всё ушло на поминки. Коли у тебя, Толя, будет надобность в чём, так заходи за крупой.

– Хорошо. А ты знай, что и лук, и картоха – у меня всё есть. Поделюсь, если что, хоть даже и на семена отсыплю.

Постепенно они дошагали до разлапистой приземистой яблоньки, притулившейся на обочине. С осени на ней сохранились мелкие сморщенные плоды. Это деревце тоже было особенным для старых крестьян. Оно имело имя.

– Давай, Анатолий, под Гришиной яблонькой отдохнем, – предложила Шура.

– Да, Гриша-покойничек любил её, всё до неё прогуливался от Паутинки. Дойдет и долго стоит тут, полями любуется. Царствие ему небесное! Настрадался человек.

Дядя Гриша был местной легендой. Старый крестьянин, некогда удачливый охотник и рыбак, он долго и стойко боролся с онкологией, и будто за боксёра на ринге, за него переживали односельчане. Неумолимо под натиском сложного диагноза истончились Гришины силы, так что не выбраться ему уже стало ни в лес, ни на реку. И тогда он начал ежедневно в любую погоду совершать неспешные прогулки по проселочной дороге от Паутинки до яблони у обочины. Это был его путь воина, путь борца.

Хрупкое неказистое деревце стало его другом. «Растет не на месте, а как хороша! Никто за ней не ухаживал, а сколько плодов дает!» – восхищался Гриша, и невольно отмечали сельчане вслед за ним, что, ведь и верно, красива и плодовита яблонька! Умел Гриша заметить обыкновенные чудеса жизни и открыть их людям, такой уж Бог дал ему особый талант. Шура и Анатолий будто снова услышали Гришины слова, прозвучал и ожил его голос в их памяти.

Яблоня на обочине – символ всего послевоенного поколения – тех крестьян, что были рождены в сороковых

годах, голодных и холодных, как бесконечная распутица. После Великой войны рухнул старый мир, и разом все люди словно оказались на обочинах разбитых дорог. Чаще всего дети сороковых росли в огромных семьях, где на всех не хватало ни одежды, ни еды, – в веселых и дружных семьях, где не хлебом единым жил человек. Не покупали им дорогих игрушек, не возили на курорты, не нанимали репетиторов.

Они рано начинали работать. Они учились не ради хороших оценок, а ради мечты. Вот Гриша, к примеру, мечтал стать моряком, Шура – врачом, Анатолий – инженером… Мечты не у всех сбылись, но ведь не важна профессия, лишь бы служить своей стране, а еще – вытащить бы свою семью из нищеты… Это поколение теряло отцов – воевавших, страдавших или вовсе не вернувшихся! – и матерей, измученных трудом в тылу.

Гришино поколение родилось не в том месте и не в то время – на обочине истории, в деревнях, уходящих в прошлое. Но это дети сороковых освоили космос, это они построили великие заводы и электростанции, сделали научные открытия, впервые за десятилетия накормили страну, укрепили ее рубежи. И не их вина, что на закате советской эпохи новые хозяева Отечества не сохранили наследие великой империи. Вновь в час беды и испытания, в самый разгар мирового карантина оказались Шура и Анатолий на обочине жизни с тяжелыми сумками, с покупками из райцентра, со всеми своими болячками на всё той же дрянной дороге под яблоней-красавицей, по осени щедро дающей ярко-алые и сладкие плоды вопреки смерти и всякому здравому смыслу.

– А чего ты, Анатолий, в больницу-то два дня подряд ездил? – вдруг вспомнила слова водителя Шура.

– Да тут целая история! Потопали, Шура, расскажу.

Старики снова зашагали, и Анатолий начал рассказ:

– Увезли меня, Шура, на скорой с приступом – давление подскочило, и попал я в одну палату с гастробайтером.

– Гастро кем? – удивилась старушка. – С язвой, что ли, мужик лежал?

– Да не, – отмахнулся Анатолий. – Не с язвой. Гастробайтеры – это которые из других республик к нам едут на заработки. Слышала ведь, что наш председатель таджиков привёз в Пожарища на работу? Кого – в кормоцех, кого – в скотники? Всё хвалился перед нашими, деревенскими, мол, будете возникать, что зарплаты маленькие, так вас уволю, а навезу гастробайтеров, они и за копейки будут вкалывать.

– Слышала, да только вроде как не прижились они?

– Да и как им, Шура, прижиться: поселили в бараке-общаге, помнишь, где крыша-то провалилась? Чуть-чуть её подлатали. А там что за жизнь? Ни помыться, ни жрать нормально приготовить, с крыши все равно течёт, печи дымят. Да и работу нашу где городским выдержать, пусть даже и таджикам. К ней с малолетства надо привычку иметь.

– Говорят, Тонька Самохина, доярка из Пожарищ, одного гастробайтера себе забрала? – поинтересовалась Шура.

– Да, забрала. Гулчей её таджика зовут, но в народе уж в Гулю перекрестили. Так Тонька тоже ведь не дура. Как с Гулей сошлась, так сразу же его из кормоцеха и вывела. А чего ему там лёгкие надсаживать за три копейки? От зерна-то ведь экая пыль летит, пока перемелешь! Никакие респираторы не помогут. Разъест лёгкие подчистую хуже коронавируса. Так Тонька и сказала председателю: или зарплату моему мужику подымай, как своим, деревенским, или забираю! Тот не поднял да и заругался еще на неё, мол, буду я гастробайтерам нормальную зарплату платить, как своим! Ну Тонька психанула и своего Гулю на лесопилку устроила. А мужик работящий. Он и на ферме ломил, и на лесопилке ломит.