Переводчик Гитлера. Десять лет среди лидеров нацизма. 1934-1944
Шрифт:
На следующий день Гиммлеру пришлось откушать в не менее противном ему обществе, а именно в гольф-клубе, где гарем его хозяина и принцесса Бисмарк угостили его обедом. Было тепло, как только бывает в октябре в Риме, и, когда мы отправились в Аква-Санта, императорские акведуки мерцали вдали за городом.
Гиммлер остановил машину и присел на пограничный камень – древний, конечно. Он тщательно протер очки, прислушиваясь к громкому стрекотанию сверчков. Он выглядел еще бледнее и изможденнее, чем в день своего прибытия в Италию, и был явно удручен перспективой того, что ждало его впереди. Показав рукой на акведуки, он спросил меня, при каких императорах их строили. Я упомянул Калигулу и Клавдия. Будучи сыном баварского школьного директора, он знал об этих господах гораздо больше, чем я, хотя знания его были почерпнуты из школьных учебников, а не из произведений Светония. Промокнув лоб платком, который, хотя и был достаточно чистым, вызвал бы отвращение у цезарей, он с сожалением
Вскоре мы подъехали к гольф-клубу, что избавило меня от дальнейших откровений, а серебристый смех гольф-клубных красоток положил конец историческим реминисценциям и тематическим рассуждениям Гиммлера. Вместо этого он выдал несколько нежелательных комментариев по поводу капиталистического происхождения гольфа. Принцесса Бисмарк закрыла на это глаза, но у Гиммлера хватило воспитанности признать, что гольф – это все-таки спорт, который вполне подходит для партийной элиты.
Прежде чем он покинул Рим, я велел синьорине Биби помочь ему купить рождественские подарки в изящном и умеренно дорогом магазине духов в Риме. Только она знает, что Гиммлер купил для дам Третьего рейха, но теперь она стала княгиней и, несомненно, предпочитает вспоминать о других походах за покупками. Она лишь рассказала мне, хихикая, что прилавок был завален коробками с надушенными цветами всех оттенков, пульверизаторами из муранского стекла и духами, усиливающими потенцию, неизвестными в Германии. Гиммлеру пришлось стерпеть обращение «ваше превосходительство», и он позволил Биби уговорить себя накупить все то, что она нашла элегантным и наименее практичным. Я не знаю, какой эффект произвели эти подарки, положенные под немецкие рождественские елки, но подозреваю, что они вызвали такое же замешательство, как и аромат жасмина в ванной комнате на «Вилле «Мадама».
8 ноября, после того, как было остановлено славное наступление Роммеля, союзники высадились в Северной Африке, а 20 ноября маршал Геринг нанес неожиданный визит в Рим. Здесь, в штаб-квартире итальянского Генерального штаба, состоялось представительное совещание, на котором присутствовали все итальянские фельдмаршалы и генералы, а также мой новый друг Буффарини-Гвиди. Ввиду военного характера заседаний Буффарини-Гвиди отчаянно нуждался в моей моральной поддержке против присутствующих немецких военачальников во главе с Роммелем и Кессельрингом, а также Герингом.
Буффарини, фактический министр внутренних дел – он принял этот титул по соображениям престижа, – всегда носил платиновое кольцо с самым великолепным алмазом, какой мог себе позволить итальянский фашистский министр. Когда Герман Геринг потребовал введения всеобщей воинской повинности в Италии ввиду угрожающей обстановки на Средиземноморье, толстый маленький госсекретарь заерзал и спросил меня шепотом, примет ли, по моему мнению, маршал его кольцо в качестве сувенира взамен отмены поголовного набора. Я не стал переводить это предложение, несмотря на алчные взгляды, которые маршал бросал на кольцо, и занялся менее приятными темами, которые имели более близкое отношение к войне. Совещание было под стать Герингу по размерам и продолжалось около двух часов, в течение которых мне пришлось переводить статистику и разные технические термины, в которых я и по-немецки ничего не смыслил, не говоря уже об итальянском.
Вскоре у меня состоялось столкновение с фельдмаршалом Роммелем, который сразу же невзлюбил меня. Судя по его высказываниям об итальянцах, я решил, что он оголтелый нацист; впрочем, потом оказалось, что я ошибся. В некоторых незначительных случаях мне пришлось обслуживать Германа Геринга, но это был первый раз, когда я переводил для фельдмаршала Кессельринга. Первое мое впечатление о нем было приятным, и тот факт, что я оставался его любимым переводчиком до конца войны, говорит о том, что он тоже считал меня близким себе по духу.
После этого совещания, во время которого было произнесено много речей, но мало что сделано, я сопровождал маршала в инспекционной поездке по Сицилии. При всех своих военных грехах и человеческих недостатках Геринг оставался человеческим существом, а не высокоточной машиной, как Гиммлер. Он готовился сойти со своего роскошного специального поезда в мундире, достойном самого Лоэнгрина, но, когда я намекнул ему, что несколько умело брошенных голодающими людьми помидоров могут быстро перекрасить его блестящий белоснежный китель в другой цвет, он без слов все понял и переоделся. Несмотря на то что любящие все критиковать итальянцы многое считали в Геринге смешным, его любовь к великолепию и императорская манера держать себя сближали их с ним больше, чем с любым другим германским лидером. После Мюнхенской
Однажды на встрече с итальянским министром транспорта я заметил, что Геринг просто умирает от скуки. Я также скучал, но Чини, один из богатейших и наиболее влиятельных предпринимателей и гранд-синьор до кончиков своих пальцев, заслуживал лучшего отношения. Я метнул на него многозначительный взгляд – любой переводчик, достойный своего звания, может иногда себе это позволить, – и князь-сенатор-министр рявкнул на ошарашенного маршала, требуя его внимания и сотрудничества.
Все замерли, кроме министра и меня, который и вызвал этот взрыв, но Геринг моментально изменил свое поведение. Он выпрямился, сосредоточился, стал уточнять у меня детали и делать заметки. Встреча прошла успешно и даже принесла кое-какие плоды, в частности Геринг заявил, что князь Чини – единственный итальянец, кроме Муссолини, который произвел на него очень сильное впечатление.
Незадолго до Рождества, в кои-то веки, штаб-квартира фюрера решила провести совещание – сначала с Муссолини, у которого, впрочем, не было никакого желания отправляться в заснеженные леса Растенбурга, а потом с Чиано и князем Каваллеро, начальником итальянского Генштаба. Почему взяли с собой меня, я не знаю до сих пор. Главной темой совещания была конфронтация оси с пресловутым Лавалем, но Чиано прекрасно говорил по-французски, и мне там делать было нечего.
По-видимому, я должен был развлекать путешественников во время долгой поездки на специальном поезде Муссолини. Они определенно нуждались в развлечении. Дела оси в Африке, России и других местах шли из рук вон плохо. Муссолини предлагал начать мирные переговоры с Россией, множество проблем доставлял Лаваль, и все яснее вырисовывалась грядущая катастрофа под Сталинградом. Хотя в поезде стояла удушающая жара, в его холодильниках хранилось множество свежих цветов, которыми ежедневно украшали стол в ресторане. Сам стол уставлялся отборными итальянскими блюдами, и каждый пассажир имел своего собственного стюарда. Красавец граф и лукавый начальник штаба не любили друг друга, поэтому недостатка в поучительных инцидентах не было. В течение нескольких дней я наблюдал ужасные застольные манеры Чиано и обжорство Каваллеро. Его родной Пьемонт был родиной белых трюфелей Альбы, и каждый день после еды я должен был записывать под его диктовку не способы улучшения все более ухудшавшейся военной обстановки, а самые изысканные рецепты приготовления этих деликатесов. Это напомнило мне последнюю поездку царя Николая II в императорском поезде, в котором жизнь, как обычно, протекала в роскошных гостиных и в спальном вагоне, в то время как за их стенами рушилась империя. В первый раз за все поездки в этих специальных поездах я был напуган – напуган, несмотря на извращенную роскошь, окружавшую меня. С каким удовольствием я распрощался бы с графом и фельдмаршалом, с украшенным цветами столом и обильной едой и отправился бы есть спагетти и пить золотое «Фраскати» в Изола-Фарнезе!
Этот визит завершился очень скоро. Никаких переговоров с Россией, конечно, не было, а Чиано рассвирепел оттого, что Лаваль, которого в ставке терпеть не могли, добился большего успеха, чем он. Оскорбленный до глубины души, он вернулся в гольф-клуб, где принялся развлекать своих игривых подружек описанием дурно-пахнущих домишек Растенбурга и выбалтывать им государственные тайны, которые они тут же передавали своим англосаксонским родственникам. Я сам отправился в Рим распаковывать ящики и коробки, набитые многочисленными рождественскими подарками, которые были присланы итальянцам их северными союзниками. Только я закончил давать официантам указания о том, как нужно сервировать великолепный нимфенбургский ужин Gelbe Jagd на представительском столе итальянского министра, как колокола Рима возвестили о наступлении сочельника. Фашистский режим уже трещал по всем швам, и у меня появилось отчетливое чувство, что в сочельник следующего года мне не придется уже распаковывать министерские ящики и коробки.
Положение Германии в начале 1943 года было не менее удручающим. В этом я имел возможность убедиться 30 января, когда Гитлер принимал в своей растенбургской штаб-квартире делегацию итальянских фашистов, которая прибыла, чтобы поздравить его с десятилетней годовщиной прихода к власти. У себя в Риме Муссолини только что сделал первый шаг к политическому самоубийству, уволив маршала Каваллеро и заменив его на посту начальника Генштаба генералом Амброзио. Преемник Каваллеро, возможно, больше подходил для этой должности, но даже до ушей дуче должно было дойти, что Амброзио является доверенным лицом короля и кем угодно, но только не преданным фашистом. Для Германии это назначение было катастрофой. Каваллеро, напоминавший в своем мундире руководителя какой-нибудь фирмы, был преданнейшим поклонником германских военных лидеров и неизменно соглашался со всеми их решениями. Амброзио же, как и все старшие офицеры итальянской армии, ненавидел нас лютой ненавистью, и все понимали, что очень скоро он создаст для нас серьезные проблемы.