Переводные картинки
Шрифт:
Я знаю, что один советский поэт начинал разговоры в издательствах:
– В силу моего таланта, осмелюсь думать - немалого...
А теперь представьте себе, что редактора не интересует ваша книга. Значит, он должен говорить вам что-то неприятное. Он пытается вести себя уклончиво, лавирует. Произносит какие-то дикие фразы:
"Я-то рад бы, а вот что подумают наверху?!"
У вас портится настроение. Вы испытываете досаду. Вам хочется у бить редактора. Или как минимум поджечь его бороду.
И тогда на залитый светом просцениум выходит литературный
Вам неловко расхваливать собственное произведение? Агент это проделывает с величайшей беззастенчивостью. Вам неловко доставать из портфеля хвалебные рецензии? Агент цитирует их наизусть. Вам неловко требовать солидного гонорара? Агент будет торговаться из-за каждого доллара.
Кроме того, агент хорошо ориентируется в издательском мире. Он знает, что и куда предлагать. В числе его разнообразных дарований - способность открывать таланты.
Он некий гибрид импресарио с коммивояжером. Он бойко и напористо внедряет свой товар. Причем товаром в данном случае, хоть это и обидно, являются ваши бесценные рукописи. Наше, как говорится, творчество.
Литературный агент - довольно странная профессия. Он должен быть наделен безошибочным знанием рынка. Психологическим и литературным чутьем. Эрудицией, обаянием, способностью налаживать контакты. Артистизмом, эстетическим вкусом, красноречием, чувством юмора, известным нахальством. Среди литературных агентов есть неудачники, таланты, гении. Плохой агент и хороший так же несравнимы, как Достоевский и Шундик. Есть международные агентства, которые берут пятьсот долларов лишь за то, чтобы ознакомиться с вашей рукописью. И так далее.
Первым моим литературным агентом стал Иосиф Бродский. Он рекомендовал меня "Ньюйоркеру". Так уж получилось. Об этом даже писали в "Нью-Йорк тайме". Вторым, и последним, моим агентом стал Эндрю Уайли.
Должен сказать, что я сразу полюбил его. Во-первых, за то, что он не слишком аккуратно ел. И даже мягкую пищу часто брал руками.
С Эндрю мне всегда было легко, хоть он и не говорил по-русски. Уж не знаю, как это достигается.
К тому же Эндрю, подобно многим американским интеллигентам, был "розовым", левым. А мы, эмигранты, российские беженцы, - правые все как один. Правее нас, говорят, только стенка. Значит, я был правым, Эндрю левым. Но мы отлично ладили.
Я спрашивал его:
– Вот ты ненавидишь капитализм. Почему же ты богатый?
Эндрю в ответ говорил:
– Во-первых, к сожалению, я не очень богат. Я перебивал:
– То же самое говорит о себе и американское казначейство.
– И все-таки, - продолжал Эндрю, - я не очень богат. Хотя я действительно против капитализма. Но капитализм все еще существует. И пока он не умер, богатым живется лучше.
В юности Эндрю едва не стал преступником. Вроде бы его даже судили за что-то. Из таких, насколько я знаю, вырастают самые порядочные люди.
Потом он закончил Гарвард. Владеет несколькими языками. В том числе латынью, греческим. Изучал Гомера и Пруста. Переводил, удостаивался наград. Писал стихи, был репортером.
Среди
Помню, я спросил его:
– Сколько ты заработал на последней книжке Беккета?
Эндрю ответил:
– Гораздо меньше, чем заслуживает Беккет. И гораздо больше, чем заслуживаю я.
За десять лет, что мы в контакте, Эндрю фантастически разбогател. К сожалению, я тут ни при чем. Комиссионные от продажи моих романов составляют гроши.
То и дело я говорю ему:
– Спасибо, Эндрю. Вряд ли ты на мне хорошо заработаешь. Значит, ты альтруист, хоть и стопроцентный янки.
Эндрю говорит в ответ:
– Не спеши благодарить. Раньше заработай столько, чтобы я начал обманывать тебя.
Я все думал: бывает же такое?! Американец, говорящий на чужом языке, к тому же "розовый", левый, мне ближе и понятнее старых знакомых. Загадочная вещь - человеческое общение.
И все же, когда я стал посылать Эндрю рукописи моих друзей, он занервничал. Он написал мне: "Я сам выбираю нужных мне авторов".
Видно, его альтруизм имеет довольно четкие границы. Будем считать, что мне повезло.
От сольного пения - к дуэту
Переводческая деятельность в Союзе и на Западе - это абсолютно разные отрасли. Все разное - проблемы, стимулы, механизмы.
Советская переводческая школа гремит на весь мир. В Союзе переводчик фигура. Эта профессия долгие годы была, что называется, убежищем талантов. Лучшие советские писатели не издавались. На жизнь зарабатывали переводами. И делали это, надо полагать, в ущерб своему оригинальному творчеству. То есть уровень художественных переводов рос за счет отечественной литературы в целом.
Переводами занимались все - Ахматова, Тарковский, Липкин. Естественно, Пастернак. Михаил Зощенко перевел финского юмориста Лассилу.
Наконец, существует еще один фактор. Мы очень любим все импортное, в том числе и переводную литературу.
Итак, тиражи огромные, работа переводчика сравнительно хорошо оплачивается. Лучшие из них - Райт и Кашкин, Хинкис и Маркиш, Сорока и Голышев - популярные люди.
Когда-то я работал секретарем у Веры Пановой. И однажды Вера Федоровна сказала:
– У кого сейчас лучший русский язык? Наверное, я должен был ответить: "У вас". Но я сказал:
– У Риты Ковалевой.
– Что за Ковалева?
– Райт.
– Переводчица Фолкнера, что ли?
– Фолкнера, Сэлинджера, Воннегута.
– Неужели Воннегут звучит по-русски лучше, чем Федин?
– Без всякого сомнения.
Вера Федоровна подумала и говорит:
– Как это страшно.
На Западе все по-другому. Допустим, вы, например, - Ахматова или Пастернак. Вам есть прямой резон заниматься собственным творчеством. Денег больших переводческая работа в Америке не сулит. Престижа в ней маловато. К тому же американцы всегда предпочитали отечественную литературу импортной. Короче, материальные стимулы отсутствуют.