Перевоплощение

Алер

– Марочка, не вернуться ли нам к игре, – нежно промурлыкал Сева, а Ганс от досады чуть не сломал зуб о горлышко бутылки.

– Конечно-конечно, только бычок затушу, – и Мара начала старательно мять и пристраивать окурок в переполненной пепельнице. Прошедшие четыре хода показали немного, хотя из своих двух Вик ни разу не попробовал трефу и вообще много сомневался, а Сева, при трёх проносах, скидывал бубну, принципиально не прикасаясь к трефе. Мара остановилась на том, что трефовый туз либо в бланке, либо второй, причём – у Вика, а посему время скинуть ненужную черву, а затем разыграть трефового короля. Впрочем, план срабатывал только при бланковом тузе, но ничего лучшего в голову не приходило.

– В черву, это ты мне отдалась, – довольный Сева положил короля, Вик сбросил по масти.

– А тому ли я далася? – Мара показала самый кончик языка. Иногда девушкам сложно в компании

разгорячённых молодых людей, даже если это добрые приятели, отсюда и невольный вызов, словно на поединок, однако из этого не следует никакой направленной чувственности, никакого тайного сигнала, адресованного и ожидающего ответа, – это всего лишь кончик языка, что-то между шуткой и защитной реакцией.

Сева собрался высказаться в подобном же ключе, но осёкся, осознав, что не хочет грубить (получалось именно так) девушке, которая ему нравится, а ведь раньше подобных осечек за ним не водилось. Происходило действительно нечто странное, какая-то приятная слабость забирала над ним власть, пришлось даже пару раз привстать, маскируясь одёргиванием покрывала своей кровати (стоявшей перпендикулярно, но не впритык, койке Ганса). И всё-таки фантазии закружили. Вот он с Марой в большой, очень большой ванне, но избыток пара и пены лишает важных подробностей, и они переносятся в тёплое, очень тёплое море, где можно гладить её бледную, почти белую, и, наверно, гладкую и нежную кожу, только гладить, на большее Сева не покушался. «Господи, ну что это за мечты?!» – Сева изумлённо посмотрел на стол: оказывается, он сделал ход в бубну, Вик сбросил бланкового туза, а Мара забрала.

– Папа в козыря попал, – Вик брякнул избитой поговоркой, чем окончательно вернул Севу к действительности.

– Умный, млин, лучше б за игрой следил, – Сева понял, что его отчасти правильный ход открыл Маре одинокого туза Вика, снабдив лишней информацией, но всё равно она без взятки, ни один вариант у Мары не прокатывал, к тому же, при своей игре, она весело кидала карты и не тормозила.

– Да ладно тебе, – Вик не обиделся. – Мне, например, более приятна компания, а игра – это так, антураж.

Он сидел на стуле, как и Мара, но с той разницей, что за его спиной (и очень близко) нависал ряд книжных полок, одна над другой, образуя подобие книжного шкафа, и при неловком движении синяка или ссадины не избежать, тем более при внушительных габаритах самого Вика. Это худшее место за столом. Но Вик улыбался, пиво он отхлёбывал всё реже, да и курил через раз, его ничуть не трогал дёрганый Сева и скрывшийся за дымовой завесой Ганс, соседи уже выскочили из памяти, а Мара сидела рядом, и Вик улыбался. Нет, он вовсе в неё не влюблён, у них образовались (именно у них, у обоих) особые отношения, особое взаимопонимание, когда, например, стыд как комплекс (во всех смыслах) недопустимых тем и действий, столь естественный между юношей и девушкой, растворялся абсолютным доверием. Они были друзьями, кстати, Вик дружил ещё с одним человеком.

Мара помнила вышедшие карты, и сейчас на руках у оппонентов – пять треф, бубновый король и две фигуры в червях. Игра показала бубнового короля у Севы (Вик никогда не скидывал туза при наличии короля), а трефового туза – у Вика, иначе на третьем ходе он разыграл бы трефу, а не козыря. Далее, трефовый туз не в бланке, и может быть вторым (если обе червы Вика), третьим или четвёртым. Получались такие шансы: если туз второй – Мара всегда без одной, третий (вместе с трефовой дамой) – проблеск шестой взятки, а если четвёртый (опять же с дамой) – своя игра. Трефовая дама у Севы давала ему возможность перехвата, а ходить с короля, в надежде на бланковость дамы, означало пренебречь большей вероятностью. По всему получалось сниматься с последнего козыря и уповать на четвёртого туза или на снос Виком червы.

Мара откинулась на спинку стула и обратила внимание, что её краткосрочная задумчивость осталась незамеченной, поскольку Сева – главный погоняла – занялся перемещением пустых бутылок из-под своих ног в сторону Ганса, который также включился в этот занимательный процесс. Маре стало смешно: ну да, сегодня она надела старую юбку с о-очень большим разрезом (вместо обыкновенной спортивки)…

– Эй, молодёжь, хватит мои ноги разглядывать.

– Да нет, мы это… бутылки передвигаем, – Сева смутился, тогда как жёлтому лицу Ганса эмоции не опасны. Оба вернулись на место. Устроились.

– Ладно, замнём для ясности, – продолжая улыбаться, Мара положила последнего козыря, и в это самое время врубилась музыка. Экстремально.

На какое-то мгновение все оглохли, и каждый по-своему отреагировал на предложенную ситуацию. Ганс, начнём с него, довольно высоко подскочил на кровати (потолка, к счастью, не

достигнув), вылил на себя пиво, вдобавок, словно усердный садовник, сбрызнул и свежепоменянную постель, а после благополучного приземления заговорил на своём недоступном, но местами очень понятном, языке. А всё оттого, что перед вертикальным стартом Ганс уселся на всю ширину ложа (с открытой бутылкой в руках), доверчиво прижавшись спиной к стене, той самой стене, за которой жил Жора, хуже того, стене, к которой как раз и приставлены акустические монстры – Жора любил качественный звук. Севе повезло больше, он каким-то неуловимым движением руки подбросил свои карты, три из которых удалось поймать, а четвёртая, трефа, упала рядом с лежащим козырем Мары. Глупо поморгав, Сева оставил карту на столе – игрок, однако. Интереснее другое: секундой раньше Сева держал в зубах дымящуюся сигарету, а теперь она пропала: «Неужели проглотил?», – но дискомфорта не ощущалось – факир, однако. Мара (Вика пока пропустим) немало оконфузилась, с перепуга она (пардон) пукнула и тут же покраснела. Последнее вовсе не обязательно, звука услышать никто не мог (в противном случае – это заявка на мировой рекорд, в смысле остроты слуха), а вот с запахом Мара боролась путем интенсивного вжатия в стул, боролась самозабвенно, пытаясь буквально раздавить сидение, впрочем, борьба проходила с переменным успехом – стул скрипел, но не ломался. Теперь Вик. Ему досталось больше остальных – книжные полки, в который раз сыграли роль пресловутого ружья Станиславского, их следовало уже переименовать в пулемёт Станиславского, за поразительную скорострельность. Так вот, поддавшись чарующим звукам музыки и конвульсивно дёрнувшись назад, Вик вошёл головой внутрь одной из полок, она довольно широкая и без стекла, тетради же смягчили удар (пока не больно). Освобождая голову из заточения и почти срывая полку со стены (большая удача, что не сорвал), Вик нарушил неустойчивое равновесие беспорядочно наваленных книг, учебников, тетрадей, кассет, компакт-дисков и всякой разной дребедени, лежащей не только на этой полке, но и на тех, что выше. И посыпалось. Попадало, разумеется, не всё, но некоторые учебники смачно приложились к бедной голове Вика, точно незримый преподаватель с какой-то изуверской радостью поучает нерадивого студента (теперь больно).

Описанные события заняли какие-то секунды, в течение которых каждый из участников занимался только собой. Первой к реальности вернулась Мара:

– Витюша, как ты, живой?! – приходилось орать, музыку-то никто не отключал.

– А?! Нет! То есть да! Вроде живой! – Вик приходил в сознание.

– Я этому козлу… – Ганс, подмоченный, но не побеждённый, кинулся в соседнюю комнату.

Сева осматривал пространство вокруг, он ещё не осознал факта побития Вика книгами, а потому не прекращал поиска того злосчастного окурка, и он нашёл, а потом ещё один, и ещё-ещё… пепельница валялась на полу (попало не только по Вику). От мысли: «Ел или не ел», – Севу отвлекла Мара, которая, осмотрев голову Вика, ласково поцеловала несчастного в щёку и что-то пошептала.

– Лучше бы на меня книжки упали, – немного отвлечённо, но с завистью пробурчал Сева.

Стихло.

– Капает, – грустно сказал вторично вернувшийся Ганс. Под его кроватью образовалась уже небольшая пивная лужица, эх…

В соседней комнате неподвижно лежал Жора и широко открытыми глазами смущал потолок. Казалось, что Жора даже не моргает, и никто, в первую очередь он сам, не знал, о чём в такие моменты думается, настолько сосредоточенно, чтобы не отреагировать на врубание музыки друзьями-собутыльниками – кончеными алкашами, не так давно казавшимися перспективными людьми (если довериться первому впечатлению). А сейчас алкаши сидели и плакали, им горько и обидно оттого, что какой-то монгол всё-таки заставил их выключить аппаратуру, не дав дослушать, любимую композицию. При этом один ныл о засилье людей не славянской национальности, назовём его Кузей; а второй – добрый малый, чаще отзывающийся на какое-нибудь «эй, ты», будто заведённый, с периодичностью примерно 15–20 секунд, повторял одну и ту же фразу: «Все насрали в моё лиццо» (именно с двумя «ц», старый фирменный стиль, остатки былого обаяния, теперь получившего вторую молодость благодаря интернету).

Прошло время. Вик полулежал на своей кровати (расположенной перпендикулярно Севиной, но в противоположной части комнаты, вдоль той же стены с треклятыми полками) и придерживал у макушки мокрое полотенце. Ганс, развесив для просушки постельные принадлежности, ушёл к землякам – расстроенный и, наверное, до утра. Сева и Мара прибирались, а, закончив восстановление мнимого порядка, присели и закурили.

– Может, доиграем, – вяло предложил Сева.

– Вряд ли, кайф сбит, да и Витюня, по-моему, не в состоянии.