Перевозчик
Шрифт:
Теперь, получив в наследство библиотеку Онди, Мичи затруднялся даже понять сам принцип, по какому она составлена. Здесь было несколько великих книг, которые Онди, вероятно, и правда читал, перечитывал и черпал из них все новое вдохновение, все более тонкое понимание. Но были и книги, включенные в подборку явно не за особые их достоинства, но в силу причины сугубо личной, Мичи пока неведомой. Этому, исподволь, Онди-то и старался его учить: личным отношениям с книгами, предметами, событиями. Учил выделять значимое - и хранить бережно; учил отсеивать лишнее, чужеродное. Мичи не решил еще, как поступить с доставшимися ему книгами: оставить себе насовсем, позволив им стать началом его собственной определенности? Сохранить на память о старике всю подборку, как она была им составлена - или же выбрать себе лишь те, что найдут в нем самом живой отклик, как сделалось с «Вараготи»? Определенно, Мичи не спешил торопиться с подобным решением - хотя и понимал уже, что однажды его принимать придется. Он вздохнул и открыл последнюю страницу «Берегов одиночества». Говоря откровенно, Мичи не раз уже сам и склонялся к мысли, что именно творение Халдо могло стать ему первой книгой: той самой. Все откладывал, ждал чего-то... ну и вот она, здесь. Его. Значит, судьба? Так тому и быть, получается. Взглянул, скорее по привычке, кто там был переписчиком, переплетчиком - хотя, теперь, так ли уж это важно? Не поверил своим глазам, усмехнулся, понимая, что испытывает это чувство в который вот уже раз. Сплошные сюрпризы, Онди? Первоиздание «Берегов», собственной же рукою Халдо написанное? Онди, ты хоть знал, сколько оно
Насколько было известно, сам Халдо переписал свою книгу четырежды. Прослеживалась судьба лишь одной из этих копий: последний раз она была выставлена на торги уже после ухода мастера, незадолго до рождения Мичи, и тогда продалась за четыре полные меры золотом - точно по числу страниц книги. Событие это стало одной из тех легенд, что ходили меж книжниками, обрастая все новыми подробностями. Говорят, торги получились весьма короткими: поначалу объявлена была цена в меру золота, многим уже показавшаяся неслыханной. Понемногу, однако, ценители и знатоки прибавляли по золотому, пока некий неведомый покупатель, так и оставшийся неизвестным, не предложил этой ставки: немыслимой, баснословной. По залу пронесся вздох всеобщего потрясения - и через панту книга, поскольку никто даже и не пытался перебить цену настолько невероятную, перешла уже к новому владельцу; впоследствии даже самым дотошным и любопытным самати не удалось выяснить ровным счетом ничего ни о личности его, ни о дальнейшей судьбе драгоценной книги.
Мичи задумался. Мог ли быть Онди этим таинственным покупателем? Не похоже - хотя Мичи и начинал уже привыкать, что его представления о старике - кем, и каким он был - раз за разом переворачиваются, подобно песочным часам. Что, помимо упомянутой в книге беседы, связывало его с Халдо? Как и когда попала к нему эта книга? Жизнь Онди по-прежнему оставалась загадкой, все более интересной - и Мичи не был уверен, что ему удастся узнать все о своем учителе хоть когда-нибудь. Знать же хотелось отчаянно; чем дальше, тем распалялся его интерес сильнее. Впрочем, секрет того, как столь дорогая вещь оказалась в видавшем виды сундуке у самадо, открылся легко и довольно быстро, стоило лишь заглянуть под обложку книги. Под изящно выписанным заглавием беглым почерком Халдо было выведено:
«Онди,
Устремленному ввысь,
Познавшему глубину.
Да распахнется перед тобой
И вся широта жизни.
Халдо».
Мичи закрыл книгу и осторожно погладил кончиками пальцев мягкую кожу переплета. Настоящее сокровище. Мысль о четверти великой меры золотом, будто легкое облачко, растворилась без следа, едва мелькнув на горизонте его сознания. В стопке, что высилась перед ним, было четырнадцать книг: без двух мера. Странное это было число, неполное, незаконченное. Очевидно, чего-то здесь не хватало - если предположить, что имеешь дело с завершенной подборкой, а не попросту кучей книг. Ничего случайного в сундуке старика пока что не обнаружилось - стало быть, и книги подобраны им в согласии с неким замыслом. Подумав, Мичи потянулся за книгой, какую читал, провожая Онди в последнее путешествие - той самой выборкой, «Завершенность». Трудно, пожалуй, было себе и представить книгу, что соответствовала, подходила бы этой подборке точнее. Внимательно осмотрев томик, Мичи не обнаружил отметок его принадлежности - общественной или частной. «Даже если я ошибаюсь, и книга не из подборки - кто поймет старика, действительно, с его замыслом?
– она все-таки явно подходит сюда по духу, и теперь это точно важнее прочего - думал Мичи - так что, будем считать, не хватает всего одной. Ну и где же тогда последняя?» Верна ли догадка, существует ли эта книга, что собой представляет и где находится, оставалось решительно непонятным. Было неясно, с какой вообще стороны приступать к поискам. Мичи сидел, прислонившись спиной к сундуку, облокотившись на приподнятые колени и уткнувшись лбом в «Завершенность», которую все никак не мог выпустить из рук. Вдруг он кое-что вспомнил. Еще тогда, читая ее вслух, он заметил между страниц какую-то старую, вчетверо сложенную бумагу - очевидно, служившую Онди закладкой. Не придав ей особого значения, Мичи попросту перекладывал ее туда-сюда, чтобы не мешалась. Ну, а вдруг там что-нибудь важное? Закладка так и осталась в книге. Мичи развернул плотную, пожелтевшую бумагу. Три стороны листа были прямыми и ровными, один край - рваным: выдранная страница какой-то книги. Тонким пером на листе была бережно вычерчена карта незнакомой Мичи земли. Шесть островов. Побольше, помельче, и четыре - совсем крохотных: видимо, просто камни, торчащие над водой. Карта была подробной, и - судя по тщательно выписанным деталям - стремилась к точности безупречной.
Обозначены были гавани, годные для стоянки; возвышенности, опасные рифы, отмели, птичьи гнездовья, заросли доки - обозначены теми условными знаками, что общеприняты в составлении карт и понятны всякому, смыслящему хоть мало-мальски в морской науке. Не было здесь, однако же, и намека на человеческое присутствие: не то, что бы города, поселения - но никаких вообще построек.
Острова, очевидно, были необитаемы. Не представляя, с любой точки зрения, ни малейшего интереса - едва ли кому казалась желанной добычей растущая на голых камнях дока - кем-то были они все же открыты, обследованы, для порядка нанесены на карту, а там и благополучно забыты, повторяя судьбу несметного множества подобных же островков. Во всяком случае, Мичи не знал о них ничего совершенно - а это, если отбросить лишнюю скромность, вернее всего означало, что об этих затерянных непонятно где островах и знать-то, пожалуй, нечего - да и незачем. Мичи вглядывался в рисунок, не находя по-прежнему ничего особенно занимательного, пока взгляд его не зацепился за два значка. На том островке, что побольше, красовалась крохотная спираль. Это было уже хоть что-то: спиралью обозначались на картах древние лабиринты. Впрочем, отметка не позволяла судить, что именно представлял собой лабиринт, и в каком состоянии находился. Ради простой обстоятельности рука неведомого исследователя могла, в свое время, и вывести этот значок, за которым скрывалась обычная россыпь замшелых камней, отдаленно ему показавшаяся похожей на лабиринт; не более, и не менее. Другая пометка была уже интереснее: один из рифов у меньшего островка обозначен был маленьким крестиком, каким было принято отмечать места кораблекрушений. И все же - какая могла быть от этого польза? Мичи снова вздохнул и перевернул бумажку. На обороте, почерком Онди, написан был самый обычный индекс: принятое между самадо обозначение некоего витка спирального коридора, нужного стеллажа и определенной полки. Мичи без труда представил себе это место в Библиотеке. Захолустье. Всяческий хлам, который никто не читал эпохами. Библиотека и вообще изобиловала подобными закоулками: толстые слои пыли покрывали ряды книг, что давно позабыли тепло ладони, прикосновение взгляда. Споры о том, стоит ли хранить их и далее, не прекращались среди самадо, то утихая, то разгораясь заново. В целом, все были согласны, что хранилище переполнено грудами совершенно бессмысленных томов, ни в каком отношении ценности не представлявших - и годившихся, разве что, на растопку. Однако, любые порывы неизбежно упираясь в два очевидных затруднения. Первым из них был способ, согласно которому полагалось бы разделить все книги на годные и бесполезные: тут у каждого было собственное мнение, и прийти к согласию казалось решительно невозможным. Второй, и не менее важной, сложностью была каждому очевидная нехватка толковых библиотекарей, способных взяться за этот серьезный труд: бесконечный, неблагодарный и крайне ответственный. Никому не хотелось оказаться виновником утраты бесценного сокровища древней литературы, уничтоженного по случайности в ходе подобной расчистки. Покуда еще хватало свободного места - хоть при невероятной почти вместительности Библиотека и не была, как думали многие, бесконечной - никто, похоже, не готов был всерьез приступить к пересмотру залежей, полными мерами лет копившихся в пыльных ее
Мичи так и представил себе того самого второго помощника, каковому вменили в обязанность отмечать и записывать все, мало-мальски заслуживающее внимания. Представил, как тот, за полнейшим отсутствием хоть чего-нибудь интересного - день за днем - помечает со скуки крестиком остов рыбацкой лодки, пока судно стоит еще в положении, из какого ему открывается вид - исчерпывающий, надо заметить - на жидкую поросль доки среди камней, украшенных наслоениями отходов птичьей жизнедеятельности; вид унылый в достаточной степени, чтобы всякого здравомыслящего мореплавателя покинуло и малейшее желание приставать к этим проклятым всеми богами древности берегам. «Завтра...» - подумалось было Мичи, но тут же и вспомнилось, что назавтра наметил он себе дело, куда как более важное: необходимо было все таки отыскать Иканаву-самадо, заручиться помощью в поисках библиотечного списка с чудесного «Вараготи». Если, конечно, он вообще существует, список. И если его хоть кто-нибудь может еще отыскать в этом умонепостижимом лабиринте. Вот что действительно было бы делом стоящим - вернуть славной книге законное ее место, подарить замечательным этим страницам тепло осторожных кончиков пальцев, а плотному строю убористых строчек - взгляды множества глаз, внимательных и восхищенных.
Гулко ударил колокол, возвещая о закрытии Библиотеки - и приглашая самадо к ужину. Мичи спустился в трапезную, но задерживаться там не стал: просто набрал с собой кое-какой снеди, наполнил оммой кувшин и поскорее вернулся к ожидавшему его сундуку Онди. Отхлебнув из кувшина и отправив в рот порцию рюку, он потер ладони, исполненный предвкушения, и принялся извлекать из сундука коробки, что оставались еще неразобранными. Составив их прямо на пол, пока что даже не открывая, Мичи глянул внутрь сундука.
Внутри оставался большой деревянный ящик. Сидел он довольно плотно, и весил прилично - так что пришлось приложить усилие, извлекая его на свет. Кое-как Мичи все же достал его, и невольно залюбовался: пропитанное маслом старое дерево, красно-коричневое, резное, покрытое тонким и сложным узором. Крышка заперта на замок. Ключа он не находил - но отчего-то не сомневался, что непременно отыщет его в одной из шкатулок. Так, в общем, и вышло: одна оказалась пустой, в другой была толстая пачка отрывочных заметок, рукою Онди написанных, перевязанная бечевкой, а еще в одной находилась всякая всячина - горстка старых монет, ракушки, цветные камешки, бусины и ключи, сразу несколько; был среди них, скорее всего, и нужный. В последней коробке, весьма вместительной, обнаружился бережно свернутый кожаный бурдючок - вместительный, но пустой, и серебряная, тонкой работы фляга - небольшая, глотка на четыре. Что-то внутри плескалось; Мичи свинтил осторожно крышку. По келье разлился немедленно запах глубокий, сложный, в котором переплетались нотки сухой травы, орехов, вяленых фруктов, дубленой кожи, прелых водорослей, костра на сырых дровах и чего-то еще, незнакомого Мичи вовсе. Орго - немедленно понял он. Пробовать орго - среди остального, за малостью лет недоступного, а потому и заманчивого особо - Мичи пока что не доводилось; к утолению давнего любопытства никак не случалось повода - и теперь он, конечно, не стал бы себе отказывать. Плеснул немного в серебряную крышечку фляги - та и была-то чуть больше наперстка; принюхался снова, вбирая в себя это дивное, странное очарование; вспомнил читанное когда-то - что желательно бы сначала согреть в ладонях, потому что от этого все подробности вкуса и раскрываются; подождал; наконец, решился сделать уже глоток - маленький, как положено, в несколько капель только - и зажмурился даже, ничего стараясь не упустить, получить впечатление самое полное, по возможности. Осторожно, задерживая дыхание, растер, размешал во рту. Вдохнул и глотнул немедленно, пропуская в гортань слоистое, гладкое, медленное, дружелюбное это пламя. Солнце тотчас же взошло у него внутри - как и обещано было в знакомых книгах. Сравнить это чувство, и верно, было иначе не с чем. Тепло и сияние словно бы разливались в нем, затопляли его, лучились; на мгновение он ощутил себя словно приподнятым над землей - на ладонь - но большего и не требовалось. Прикрыв глаза, он следил за волной, разбегавшейся в нем - до самых кончиков пальцев; он будто скользил с ней вместе, плыл по ее течению, покуда волна не схлынула, оставив Мичи на берегу, в тишине его крохотной кельи. Это было так восхитительно, что хотелось немедленно повторить - и теперь ему были понятны все разговоры, слышанные от старших, все восторженные их замечания, что недавно еще представлялись такими странными, и высказывания из книг, и сравнения, и цена, что платилась за орго охотно и добровольно, хоть и казалась ему немыслимой, и как это вот становятся люди пьяницами, отчего же - все теперь было ясно, все было очевидно. Мичи взвесил в ладони флягу. Если не торопиться, и только изредка, и совсем понемногу, по маленькому глоточку... Пожалуй, на сколько-нибудь да хватит. Только же - не спешить! Где ему взять еще, он пока что не представлял. Здешний орго, какой было можно купить на любом углу, из общего с настоящим имел лишь одно название - как Мичи не раз доводилось слышать. Стоил он, тем не менее, слишком дорого - по какой причине и предпочитали ему, все и каждый, простую оку: два медяка за кружку. Настоящим же, доставляемым изредка из чужих земель, дорожили: растягивали, угощали только уж самых близких, берегли для особых случаев. Улыбаясь чудесному своему везению - ведь и верно, мало кому выпадало первое знакомство свести не с местным: терпким, забористым, обжигающим, но вот именно с настоящим, изумительным, волшебным и драгоценным орго - Мичи принялся подбирать ключи.
Приподнятое его настроение сохранялось, хотя действие орго успело уже себя исчерпать, оставаясь теперь разве только воспоминанием, послевкусием. Ключ нашелся. Под крышкой резного ящика оказалось собрание разных предметов, назначения непонятного; подобраны были они не случайно, и явно служили какой-то цели, которую Мичи никак не умел взять в толк. Он принялся вынимать их, одну за другой; разворачивал лоскуты, в какие была обернута бережно каждая вещь, разглядывал пристально и внимательно, выставляя перед собою.
Прежде всего, увесистое, громоздкое сооружение: четыре пластины, медные, потемневшие, в палец каждая толщиной, соединенные гранями меж собою, образуя правильный куб; чуть больше ладони каждая сторона. Одна из сторон - сплошная, во всех остальных - отверстия: круглые, одинаковые; ладонь, или около, в поперечнике. Внутри, укутанные в тряпицу - медные плошки, одна в другой. Каждая скромно украшена по наружному краю глубокой бороздкой: спиралью из четверти меры витков. Тут же - высокий сосуд, с длинной крученой ручкой, весь испещренный мелкими завитками, переплетающимися, перетекающими друг в друга; деревянный пестик, тяжелый, с одного конца - утолщенный; по ручке - все те же витки. Маленькая лопаточка, серебряная, с длинной изящной ручкой; четыре, наконец, плотно закрытых коробочки, которые можно соединять меж собой: донцем в крышку, в особое углубление. Кроме них, находились в резном ларце две тяжелых, высоких банки; что-то в одной шуршало, в другой - гремело. В самом низу обнаружились две посудины: железные, тяжеленные, плоские: то ли блюда такие странные, то ли сковороды; без ручек; с отвесным, пальца в четыре, бортиком. Одна - чуть побольше, вторая - меньше; друг в дружку и были вложены. Меньшая, ко всему, опиралась по низу еще на четыре железных шарика. И вот что это?