Переяславская Рада (Том 1)

Рыбак Натан Самойлович

– Застращаешь их! – с сомнением покачал головой Гуляй-День. – Разве мы впервой поднялись! Гетману лучше знать, сколько тех повстаний было...

Эх!

– Известно, было, – отозвался хриплым голосом другой казак; он все время молчал, посасывая длинную трубку. – Да такого еще не было, правда, гетман?

– Думаю, нет, – коротко сказал Хмельницкий.

Гуляй-День безнадежно махнул рукой и с отчаянием проговорил:

– Чужих панов выгоним – свои найдутся, сядут на шею, тогда что...

Сказал и почувствовал, как заколотилось

сердце в груди. Тяжелое, гнетущее молчание воцарилось у костра. Гетман смотрел в огонь и спокойно курил люльку.

Молодой казачок решил угодить гетману. Вишь, до чего договорился тот Гуляй-День! Небось, гетман не из посполитых, тоже, видать, из панов, сказывают, хуторов у него сколько, да и золота немало. Ох, Гуляй-День, ну и язык бог дал!

– Коли так думаешь, Гуляй-День, то лучше бы дома сидел на печи, – задорно сказал молодой казачок. – Чего воевать пошел?

Ждал, что Гуляй-День обидится, но услышал тихий ответ:

– А пришел, чтобы польскую шляхту гнать со своей земли.

Помолчал и, словно обдумав, добавил:

– Чужих панов побьем – за своих возьмемся, поодиночке их легче бить...

Все молчали, со страхом поглядывая на гетмана. А он курил люльку и глядел в огонь. Однако внимательно слушал, что говорил Гуляй-День.

– Нам, гетман, твоя мысль по сердцу пришлась. Известно, горе наше понял ты, за волю и веру кличешь нас, мы пошли, и куда прикажешь – пойдем, поляжем, а не отступимся от своего... – Голос Гуляй-Дня окреп, он махал перед собой кулаком.

– А, хотим мы одного – жить по-людски, на земле работать себе, а не пану. А ежели тебе или войску какая нужда, все дадим и станем оружно.

Разве я казак? Сроду не был казаком. А они все разве казаки?

Молодой казачок хотел что-то возразить, не соглашаясь, махнул рукой.

– Да цыц ты, щенок! – сердито крикнул Гуляй-День. – Дай мне с гетманом поговорить, может, завтра убьют, а я должен правду сказать, чем болит сердце, да не у меня одного, а у всех посполитых болит...

– Говори, Гуляй-День, – тихо уронил Хмельницкий, – говори, слушаю тебя...

– Видишь, гетман, сколько войска у тебя? Не десять и не двадцать тысяч. Вся Украина – войско твое! А чего хотим? Воли хотим, гетман! А будет воля нам, тогда увидишь, какой край у нас будет!.. Прости, может, не должен такое говорить...

– Хорошо говоришь, – сказал Хмельницкий. – Правду сказал ты, Гуляй-День... Пойми только, тяжко нам, враги кругом...

– Прости, гетман, – поклонился Гуляй-День. – Говоришь, враги, это верно, – а думаешь, польские хлопы нам теперь не завидуют, что мы панов бьем? Они, глядь, тоже так начнут... Только знай, гетман, может, другим разом не сказал бы, а теперь... Что ж, скажу: уступишь панам ляхам – все свой край покинем, подадутся люди посполитые в русскую землю... Ты о моем прозвище подумал? Нескладное оно, известно. А почему так? В нем доля моя:

Гуляй-День! И все! Так и живем. Ты это знать должен. Твои

универсалы из-под Желтых Вод мы, как молитву, повторяем...

Гуляй-День замолчал. Хмельницкий притушил пальцем трубку. Засмеялся.

Казаки тоже. Поднялся на ноги. Чувствовал, как что-то связывает его, мешает ему свободно говорить с казаками... Если бы перед ним стояло сто, тысяча, двести тысяч казаков – он полным голосом сказал бы им то, что говорил всегда, когда надо было поднять в них веру в его призыв, в то, что писал в своих универсалах; а тут, глаз на глаз с маленькой кучкой людей, глаз на глаз с Гуляй-Днем, который ошеломлял своей бесстрашной и мужественной откровенностью, Хмельницкий почувствовал, что обязан быть до конца искренним, и он начал неторопливо, взвешивая каждое слово:

– Спасибо, казаки, что утешили меня в своем товариществе. Будем, казаки, стоять плечо к плечу, и я от своих слов не отступлюсь, за это жизнь свою отдам.

Чувствовал, что казаки ждут от него большего. Твердо сказал:

– Выгоним чужих панов, да и своих плодить не станем. Что богом положено на долю нашу, как жить кому, того держаться будем.

Помолчал, подыскивая, что бы еще сказать, и, рассмеявшись, пошутил:

– Будет твое прозвище не Гуляй-День, а Гуляй-Сто-Лет! Пора мне ехать, казаки.

Все вскочили на ноги. Гуляй-День подвел коня. Держал стремя, пока гетман не сел в седло. Сказал:

– Провожу тебя, гетман.

Держась за стремя, шагал рядом. За оврагом ждала охрана. Хмельницкий пожал руку Гуляй-Дню:

– Счастья тебе, Гуляй-День!

– Будь здоров, гетман!

Охрана окружила гетмана. Гуляй-День остался один. Стоял, прислонившись плечом к дереву. К костру не хотелось возвращаться. Было нехорошо на сердце, словно кто-то обидел, словно не сбылись какие-то надежды.

***

...В шатре гетмана ждали. Выговский кинулся навстречу:

– Важные дела, Богдан... – Дрожащими руками разворачивал длинный лист пергамента. – Письмо от короля тебе в собственные руки...

Хмельницкий сбросил мокрый кобеняк <Кобеняк – плащ с капюшоном.>. Поглядел на Нечая и Мужиловского, стоявших рядом, точно не расслышал слов писаря. Спросил Мужиловского:

– Что под Збаражем?

– Последние дни доживают...

– Не вырвутся?

– А хоть бы и прорвались – теперь не страшно.

В глазах Выговского горели злые огоньки.

«Вот так он умеет представиться равнодушным, – подумал он, – когда у самого под сердцем сосет».

– Что ж там король пишет? – спросил Хмельницкий, садясь по-татарски на кошму.

Вытер платком мокрое лицо, кивнул полковникам, чтобы садились.

– Полчаса назад, – облизывая губы, взволнованно проговорил Выговский, – явился парламентер, личный адъютант короля, ротмистр Бельский, и привез это письмо. Король ждет твоего ответа.

– Ответа? – переспросил Хмельницкий.